по вторникам — придворным маскарадам
по четвергам — комедиям французским».
Регламентация коснулась цвета и покроя платья, одинакового для всех дам и всех кавалеров, в которых надлежало присутствовать, например, на куртагах. Так, 22 мая 1752 года придворный лакей был отправлен «с письменным объявлением во время высочайшего ее императорского величества в Петергофе присутствия в куртажные дни иметь платье дамам кафтаны белые тафтяные, обшлага; опушки и юбки гарнитуровые зеленые… кавалерам: кафтаны белые же, камзолы, да у кафтана обшлага маленькие разрезные и воротник зеленый». Униформы должны придерживаться и во время царской охоты. Экипировка более 30 знатнейших особ, приглашенных на охоту в Царское Село 4 октября 1751 года, состояла из бирюзового цвета черкесок и алых кафтанов, обшитых золотыми галунами. Охотничье платье 70 егерей обошлось казне в 20 тысяч рублей, в забаве участвовало более 300 гончих и борзых собак.
Можно лишь посочувствовать канцлеру А. П. Бестужеву, заявившему австрийскому дипломату в сентябре 1750 года: «Если бы ее величество посвящала управлению страны сотую долю времени, отдаваемую вашей повелительницей управлению своего государства, я был бы счастливейшим из смертных».
На безделье императрицы Бестужев жаловался не только австрийскому, но и английскому дипломату, который в депеше от 3 августа 1749 года изложил содержание беседы с ним. Канцлер сообщил послу, что отправил письмо обер-егермейстеру Разумовскому, в котором жаловался, что во всех делах происходит остановка из-за трудности говорить с императрицей и докладывать ей дела; и так как вследствие этого он вынужден брать на свою ответственность весьма большое количество дел, что враги его не замедлят вменить ему в преступление, он покорно просит императрицу быть столь милостивой принять его отставку и позволить ему удалиться от дел.
«Императрица была этим поражена, — продолжал свой рассказ Гиндфорд, — и послала первого секретаря своего кабинета Г. Демидова заверить канцлера, что она совершенно довольна его службой и приказывает ему явиться к ней на следующий день. И тогда она сказала ему, что ей известно, что у него есть враги, но что все, что бы они ни говорили или делали, никогда не произведет на нее никакого впечатления; она указала ему на потайную дверь, через которую он может во всякое время иметь к ней доступ, и приказала ему на случай, если когда-либо она будет занята, отправляться в апартаменты обер-егермейстера и доложить ему о том. Таким образом, канцлер еще раз убедился в ее милостивом к нему расположении, которое, я надеюсь, будет продолжаться».
Пространная выдержка из депеши нуждается в комментариях. Во-первых, канцлер лукавил, когда мотивировал свою просьбу об отставке невниманием Елизаветы Петровны к делам — подобное отношение императрицы к обязанностям Бестужев терпел 17 лет, в течение которых руководил внешней политикой России, иногда противоречившей взглядам монархини. Она, как мы убедились, не проявляла никакого рвения к делам со дня восшествия на престол.
Подлинной причиной просьбы Бестужева об отставке следует считать интригу Шуваловых и примкнувшего к ним М. И. Воронцова, решивших убрать канцлера с его поста. Бестужев, чувствуя приближение своего падения, решил тихо и мирно уйти на покой, ибо сознавал, что ему, одинокому вельможе, не противостоять сильной коалиции соперников, о чем подробнее будет рассказано ниже.
Во-вторых, разговор, если его точно передал Гиндфорд, подчеркнул непостоянство императрицы: свое обещание покровительствовать канцлеру она выполняла долгое время, пока под влиянием клана Шуваловых в конце концов не отправила Бестужева в отставку.
Неприязнь к делам и непреодолимую склонность к увеселениям императрица сохранила и в 50-е годы — с тем отличием, что отпали некоторые виды развлечений, а другим она стала уделять больше времени и забот, чем раньше. В начале 40-х годов она увлекалась охотой — занятием, достойным царствующих особ XVIII века. Английский посол Уин доносил в октябре 1742 года: «Так как императрица очень любит охоту и бывает чрезвычайно утомлена по вечерам, то кабинет-министры редко имеют возможность являться к ней с докладом».
В источниках второй половины 50-х годов отсутствует подобная информация — от охоты императрице пришлось отказаться по состоянию здоровья. Зато развлечения, не связанные с выездом из дворца, продолжали занимать Елизавету, с прежней страстностью отдававшуюся удовольствиям. Английский посол Гюи Диккенс 11 марта 1755 года извещал двор: «С прошедшей среды у нас было не менее трех маскарадов и одного оперного представления, ни одного дня на этой неделе не проходило без увеселений». В депеше, отправленной две недели спустя, безуспешные усилия добиться решения интересующих его дел дипломат объяснял «все возрастающим отвращением императрицы к занятиям».
Привычный ритм жизни, которого придерживались императрица и ее двор, оказался не под силу немолодому послу Англии Гюи Диккенсу, обратившемуся к своему правительству с просьбой освободить его от должности. Вот как он мотивировал свою просьбу об отставке в феврале 1755 года: «Его величеству надлежало бы иметь при здешнем дворе посланником человека в цвете лет, так как по понятиям этой страны иностранный посланник не должен пропускать ни одного приема при дворе, ни одного бала, маскарада, спектакля, оперы, вообще ни одного общественного увеселения. По понятиям русских, это является, кажется, главным предметом их миссии. Я не могу в мои лета вести подобного образа жизни, но нахожу это положительно необходимым».
Непрерывные увеселения императрицы оказались непосильными не только для немолодого английского посла, не привыкшего к пустым занятиям, отнимавшим много времени и энергии, но и для некоторых дам столицы: одним они доставляли удовольствие, для других были изнурительной обязанностью. О том, что последние иногда стремились уклониться от чести присутствовать на балу, рассказывает документ, возникший в феврале 1748 года.
Из его содержания следует, что очередной бал во дворце императрицы в Петербурге состоялся 14 февраля и не вызвал нареканий Елизаветы. Следующий бал состоялся 15 февраля и огорчил императрицу отсутствием многих приглашенных дам, в результате чего кавалеры остались «без работы».
Разгневанная императрица 16 февраля вызвала генерал-полицеймейстера столицы Алексея Татищева и «изустно повелела» выяснить причины отсутствия на балу некоторых дам и предупредить их, «дабы случающиеся при дворе торжества, балы, свадьбы и в прочие дни, когда повестка бывает, приезжали неотложно под опасением ее гнева». Увеселения императрицы, таким образом, превращались в тяжкую повинность для дам, не обладавших достаточной выносливостью, чтобы развлекать ее ежедневно.
Генерал-полицеймейстер немедленно приступил к исполнению «изустного» указа, послал к строптивым дамам своих подчиненных с поручением выяснить у них причины отсутствия на балу. Все дамы, будто сговорившись, свое отсутствие объясняли болезнью.
Возможно, супруга камергера Петра Михайловича Голицына сказала правду, когда заявила, что 14 февраля она присутствовала на балу, а на следующий день «не была за болезнью, в чем ссылается на доктора Конданди, которым пользуется». Вероятно, действительно была нездорова и супруга вице-адмирала Головкина, описавшая признаки своего недомогания: «ветром себя застудила и от той стужи около гортани явилась опухоль».
