«Императрица держит в Риге под караулом Брауншвейгскую фамилию, того не ведая, что рижский караул готов поддержать ее против Елизаветы. Думаешь, не сладит с тремястами канальями? Прежний караул и крепче был, да сделали дело… Плохо под бабьим правительством», — заключил свой монолог Лопухин.
Этих суждений было вполне достаточно, чтобы объявить печально знаменитое «слово и дело», но Бергер вытянул из подполковника еще одно признание.
«Сам увидишь, что через несколько месяцев будет перемена. Недавно мой отец к матери писал, чтобы я не искал никакой милости у государыни. Мать перестала ко двору ездить, а я в последний раз был на маскараде».
Бергер решил продолжить беседы с Лопухиным и привлек к провокационным разговорам еще одного собеседника — майора Фалькенберга, которого посвятил в тайну замысла.
«А принцу Иоанну недолго быть свержену?» — спросил один из собеседников у Лопухина.
Последовал утвердительный ответ: «Скоро будет».
Бергер с Фалькенбергом поспешили с доносом к Лестоку. Лекарь немедленно известил обо всем императрицу. Как и следовало ожидать, ленивая и беспечная Елизавета на этот раз отреагировала немедленно. Она сочла угрозу для трона столь опасной, что отменила поездку в загородную резиденцию, велела назначить караулы на улицах столицы и усилить их во дворце, несколько ночей меняла покои для сна. 21 июля 1743 года последовал указ руководителю Тайной канцелярии генералу Ушакову, действительным тайным советникам Трубецкому и Лестоку немедленно арестовать Лопухина и допросить его о делах «против нас и государства».
Указ был приведен в исполнение только 25 июля. Бергеру и Фалькенбергу было отпущено четыре дня, чтобы они попытались узнать у подполковника что-нибудь новое. Провокаторы снова пригласили Ивана в трактир, чтобы выведать у него сведения о сообщниках. Фалькенберг спросил, нет ли «кого побольше, к кому бы заранее забежать? Лопухин сначала пожал плечами, а затем заявил, что австрийский посланник Ботта, недавно выехавший из Петербурга, чтобы занять должность посла в Берлине при прусском дворе, „императору Иоанну верный слуга и доброжелатель“.
Тревогу Елизаветы усилило сообщение от русского посла в Берлине графа Чернышева, донесшего в Петербург о том, что прусский король известил его о готовившемся под руководством Ботты перевороте и что Фридрих II в знак солидарности с русской императрицей отказался принять его в качестве австрийского посла. Король советовал в целях безопасности трона отправить Брауншвейгскую фамилию из Динамюнде во внутреннюю губернию России.
Фридрих II слыл в Европе талантливым полководцем и не менее талантливым интриганом. Своей конфиденциальной информацией он, как говорится, стремился одним выстрелом убить двух зайцев: вбить клин в дружественные отношения России с Австрией, поссорить традиционных союзников и в то же время добиться благосклонности Елизаветы, рассчитывая, что она в знак признательности согласится заключить союз с Пруссией.
Бергер и Фалькенберг состряпали дополнительный донос о причастности к заговору Ботты, после чего арестованный Иван Лопухин предстал перед грозными судьями. На первом же допросе он подтвердил все обвинения в своей адрес, изложенные доносчиками, за исключением одного — относительно Ботта он сказал: „Фалькенберг говорил: „Должно быть, маркиз Ботта не хотел денег терять, а то бы он принцессу Анну и принца выручил“. — И я против того молвил, что может статься“. Однако после очных ставок он потащился и в этом: „В Москве приезжал к матери моей маркиз Ботта, и после его отъезда мать пересказывала мне слова Ботта, что он до тех пор не успокоится, пока не поможет принцессе Анне… Те же слова пересказывала моя мать графине Анне Гавриловне Бестужевой, когда та была у нее с дочерью Настасьею. Я слыхал от отца и матери, как они против прежнего обижены: без вины деревня отнята, отец без награждения отставлен, сын из полковников в подполковники определен“.
Таким образом, первый же допрос Ивана Лопухина вооружил следователей списком лиц, причастных к „заговору“. На следующий день императрица велела содержать под домашним арестом мать Ивана Лопухина Наталью Федоровну и отца Степана Васильевича.
В дом Лопухиной для допроса отправилась комиссия. В отличие от слабовольного Ивана, Наталья Федоровна оказалась женщиной стойкой и рассудительной. Она подтвердила слова Ботта, что он „до тех пор не успокоится, пока не поможет принцессе Анне, но сказала ему, чтоб они не заварили каши и в России беспокойств не делали и старался бы он об одном, чтоб принцессу с сыном освободили и отпустили к деверю ее“. В ответ на заявление Бергера о намерении возвести принцессу Анну она ничего не сказала, кроме объявленного выше.
Допрошенная Анна Гавриловна Бестужева призналась только в том, что говорила: „Дай Бог, когда бы их (Брауншвейгское семейство. — Н. П.) в отечество отпустили“. Что касается Ботта, то она подтвердила слова Лопухиной о том, что он отказался раскрыть план освобождения заключенных из заточения и возведения Иоанна Антоновича на престол, заявив: „Вот захотели, чтоб я вам, русским, и о том рассказал“. Притом меня и выбранил».
Приведенный в пыточную камеру, Иван ничего нового не сообщил. Подследственным устраивали очные ставки, тщательно изучали их переписку, Ивана дважды, а Наталью и Степана Лопухиных, а также Анну Бестужеву по одному разу поднимали на дыбу, но новых данных добыть не удалось. Как ни усердствовала комиссия, но желаемых показаний о практических мерах для свержения Елизаветы она не получила.
18 августа последовал указ о составе Генерального суда, который, исходя из обычаев того времени, определил вину подследственных. Она явно не соответствовала результатам следствия. Обвиняемые, как написано в докладе следственной комиссии 18 августа и подтвержденном в Манифесте 29 августа «О злодейских умыслах разных преступников», «явились в важных не только против нашей персоны, но и в прочих, касающихся к бунту и измене делах, о чем в учрежденной нашей особой комиссии по следствии явно оказалось».
Это была чистой воды ложь. Из следственного дела явствует, что никаких призывов к бунту и измене обвиняемые не совершали. Дело ограничилось досужими разговорами лиц, недовольных тем, что новое правление в той или иной форме ущемило их интересы. Но законодательство того времени руководствовалось правовыми нормами; не делающими различий между умыслом и его реализацией: за досужие разговоры, брюзжание, выражение недовольства, осуждение царствующей особы полагалось такое же наказание, как если бы речи и намерения были претворены в жизнь. Генеральный суд, состоявший из министров и придворных особ, приговорил всех обвиняемых к смерти: Степана Лопухина с женой и сыном и Анну Бестужеву, вырезав языки, колесовать, прочих менее значимых четырех лиц — четвертовать или отсечь им голову.
Десять дней приговор лежал у императрицы «на подписи». Приговор Генерального суда Елизавета Петровна смягчила — всем обвиняемым была сохранена жизнь и назначалась ссылка, причем всем троим Лопухиным и Бестужевой ссылке предшествовало битье кнутом и вырезание языка.
Через два дня после опубликования Манифеста у здания Двенадцати коллегий состоялась экзекуция. Один из палачей сорвал с Натальи Федоровны платье, а другой схватил жертву за руки и вскинул себе на спину, подставив ее тело под удары кнута. Затем палач сдавил Лопухиной горло так, что та была вынуждена высунуть язык, половины которого тотчас же лишилась. Когда очередь дошла до Анны Гавриловны Бестужевой, она успела передать палачу свой золотой крест, осыпанный бриллиантами. Вследствие этого удары были менее сильными и отрезан был лишь кончик языка.
