Сказанное подтверждает прусский посол Мардефельд: «Должно сознаться, что князь принял все меры к тому, чтобы ускорить свое падение, и легкомысленно отказывался от всего того, что ему советовали добрые люди для его охраны, но он следовал единственно своей страсти к деньгам и необузданному честолюбию. Ему должно было действовать заодно с Верховным тайным советом, поддерживать государственный строй, им самим заведенный, и этим приобрести и удержать за собой расположение императора и великой княжны Натальи Алексеевны. Но его действия были прямо противоположны всему этому: он присвоил себе роль правителя, прибрал к своим рукам все финансовое управление и располагал всеми деньгами, как военными, так и гражданскими, по своему усмотрению, как настоящий император.
Самому императору и великой княжне он досаждал самым чувствительным образом и отказывал обеим в самом необходимом, в том ложном мнении, что таким образом он их будет держать под своим присмотром».
Суждение Мардефельда вполне разделял Лефорт. Он выразил его короткой фразой в донесении от 23 августа: «Меншиков так себя поставил, что царь не может ни видеть, ни слышать его»
[65].
К падению Меншикова современники отнеслись по-разному. Совершенно очевидно, что все, кому он доставлял неприятности, выражали чувство нескрываемой радости, как, например, герцог Голштинский и его супруга Анна Петровна, покинувшие Россию по принуждению князя. Находясь в Киле и получив известие об опале Меншикова, Анна Петровна саркастически писала своей сестре Елизавете: «Что изволите писать об князе, что ево сослали, и у нас такая же печаль сделалась, как у вас».
Радовался и подвергавшийся преследованию Меншикова Феофан Прокопович. По случаю рождения Анной Петровной сына он отправил ей поздравительное письмо, в котором излил всю накопившуюся злобу на повергнутого князя: «Этот бездушный человек, эта язва, этот негодяй, которому нет подобного, вас, кровь Петрову, старался унизить до такой низкой доли, из которой сам рукою ваших родителей был возведен почти до царственного состояния, и вдобавок наглый человек показал пример неблагодарной души в такой же мере, в какой был облагодетельствован. Этот колосс из пигмея, оставленный счастием, которое довело его до опьянения, упал с великим шумом».
В другом послании Феофана — к приятелю-архиерею — можно почерпнуть сведения о причине его враждебности: «Молчание ваше извиняется нашим великим бедствием, претерпенным от тирании, которая, благодаря Бога, разрешилась в дым. Ярость помешанного человека, чем более возбуждала против него всеобщая ненависть и предускоряла его погибель, тем более и более со дня на день усиливала свое свирепство. А мое положение было так стеснено, что я думал, что все уже для меня кончено. Поэтому я не отвечал на твои письма и, казалось, находился уже в царстве молчания. Но Бог, воздвигающий мертвых, защитник наш Бог Иаковль, рассыпавши совесть нечестивым и сомкнувши уста зияющего на нас земного тартара, оживотворил нас по беспредельному своему милосердию».
Представляет интерес официальная версия ссылки Меншикова. Она изложена в письме самого Петра II герцогу Голштинскому, написанном, естественно, Остерманом: «Бессовестный и высокомерный князь Меншиков, обязанный блаженной памяти императору Петру I, супруге его и мне всем счастием и несметными богатствами, почти превосходящими императорские сокровища, имел дерзость не оказывать должного уважения моей сестре и всем составляющим семейство мое и изъявлял к нам менее внимания и почтения, чем к своей дочери… Чтобы истребить вредные корни сего дерева, Верховный мой совет присудил лишить оного изменника всех почестей (не подвергая тому жену и детей его), дабы память его исчезла, а беззаконно приобретенные им богатства обратить опять в казну, из которой он их похитил». Петр справедливо предполагал, что это известие будет приятно «и вашему императорскому и королевскому высочеству, ибо собственная честь была оскорблена сим злым и недостойным человеком… который под личиною чистосердечия скрывал обман и ухищрение»
[66].
В том, что герцог Голштинский и его супруга обрадовались падению Меншикова, нет ничего удивительного: у них накопилось немало обид на светлейшего. Удивляет другое: радость по случаю произошедшего выразил и датский король, которого падение Меншикова — противника голштинского герцога — по логике вещей должно было как раз огорчить. Однако, по неведомым автору причинам, король прислал на имя Петра II грамоту, рассмотренную Верховным тайным советом 17 ноября 1727 года. Здесь «поступок с князем Меншиковым» всячески восхвалялся. Что же, таков, надо полагать, был уровень королевской морали.
Чувством радости поделился и непосредственный подчиненный князя, советник Военной коллегии Егор Пашков, писавший своему приятелю: «Прошла и погибла суетная слава прегордого Голиафа, которого Бог сильною десницею сокрушил; все тому очень рады, и я, многогрешный, славя Святую Троицу, пребываю без всякого страха; у нас все благополучно и таких страхов теперь ни от кого нет, как было при князе Меншикове»
[67].
Пашков был не прав, когда писал, «что все тому очень рады». Падение Меншикова не вызывало восторга, например, у Голицыных, которые предполагали установить родственные отношения с Меншиковым. Во время аудиенции у царя М. М. Голицын осмелился высказаться в защиту Меншикова, подвергшегося суровому наказанию без суда и следствия
[68]. Но это заявление заслуженного фельдмаршала вызвало такое раздражение императора, что он бесцеремонно вслух заявил за обеденным столом, что не желает, чтобы рядом с ним сидел Голицын.
Среди лиц, осуждавших жестокую расправу с Меншиковым, встречались и представители нетитулованного дворянства. 15 ноября 1728 года Верховный тайный совет рассматривал дело по обвинению капитан-поручика Казанцева, неосторожно поделившегося с канцеляристом Ярцевым и подканцеляристом Ундорским мыслями о том, что Меншикова отправили в ссылку напрасно, так как этим было «учинено Российскому государству бесчестье», и он непременно вернется, если случится бунт. Канцелярист и подканцелярист тут же настрочили донос. Казанцев «с двух пыток винился», но отделался сравнительно легким наказанием — ссылкой в Сибирь. Доносчики же получили вознаграждение — по 10 рублей каждый
[69].
Глава 5
Коронация
Коронация государя в жизни страны занимает важное место — торжественной и пышной церемонией она как бы завершает процесс его вступления на престол. Торжественность и пышность церемонии призваны подчеркнуть особое место в обществе монарха, которому, как сказано в Уставе воинском, «повиноваться сам Бог повелевает».
До Петра Великого коронация носила чисто церковный характер. Петр внес в эту процедуру светское начало. От московской старины остались лишь внешние черты: почетное место отводилось в церемонии духовным иерархам, от которых наследник получал благословение на царствование и регалии царской власти. Но наряду с церковным песнопением, напутствием архиерея и колокольным звоном всех церквей и монастырей старой столицы стала раздаваться пушечная и ружейная пальба, устраивались фейерверки и иллюминации, шествие через триумфальные ворота и т. д.
