…«Будет строить закаленный в бедствиях народ»! Вот только хватит ли у него воли и мудрости строить, эту… Новую Россию? Достаточно ли закалился народ русский во всех предыдущих бедствиях?..
«Господи, как же мало оно просуществовало – это Русское освободительное движение! – мучительно терзал себя „вечный командарм“, как назвал его когда-то Буняченко. – И как нелепо все, решительно все, сошло на нет! Неужели не найдутся люди, которые бы подняли знамя этой борьбы, неужели над Кремлем так никогда и не взовьется трехцветное знамя России, а на гербе не появится двуглавый российский орел?!»
[103]
– Выводи зэка «тридцать первого»! Власова выводи, мать вашу! – под ругань кого-то из старших палачей-тюремщиков, с заунывным стоном открывалась тяжелая стальная дверь. Словно ворота, ведущие из камеры смертников – да прямо в ад, с какой-то омерзительно пошлой, недостойной истинного солдата остановкой на эшафоте.
– Все уже там! Все начальство – у виселицы! Выводи, кому сказано?!
Когда в проеме двери, ведущей во внутренний двор, обреченный приостановился, чтобы взглянуть на первые мазки раннего августовского рассвета, молодой конвоир вновь потянулся к его спине, намереваясь подтолкнуть, однако, наткнушись на осуждающий взгляд старшего конвойного, словно на штык, замер, подарив обреченному еще несколько секунд земного бытия.
«…И никого ты не спас… ты, возомнивший себя Спасителем России! – последняя предмолитвенная мысль, которая снизошла до сознания недоучившегося семинариста и недовоевавшего генерала. – Ни армии не спас, ни народа, ни себя, ни даже… Москвы, спасителем которой тебя так недолго, но все же величали!»
Все одиннадцать обреченных уже стояли на узком, вдоль стены выстроенном помосте, с петлями на шее, но кто-то из темноты «трибун» этой эшафотной арены, спокойно, властно, со всей жестокой библейско-армейской мудростью рассудил:
– Петли с висельников снять! Всех вернуть на землю! Первый по чину – и на эшафот восходить должен первым! На армейских виселицах порядок тоже должен быть армейским…
