Жрецы окурили невод зажженным осколком битого молнией дерева, окропили суоратом. С просьбами-молитвами попотчевали молочной пищей щедрую бабушку и дружелюбного духа ее, синеглазого водяного с щучьим хвостом.
Мужчины расправляли кутец и крыла-мережи огромной власяной снасти. Мальчишки вытряхивали берестяные поплавки верхней тетивы и нижние креневые кольца, не дающие запутываться в ячеях камешкам-грузилам. Удалые долбцы отправились дырявить озеро. Женщины развели на берегу костры, захлопотали над рожнами с нанизанными тушками осенней дичи.
На мунгхе не говорят громко, чтобы не напугать рыбу. Помогая матерям, девушки шепотом поминали вчерашнюю неудачную ворожбу. Заинтересованный народ всячески толковал посланные гадальными духами знаки. Долгунча, которой надоели расспросы любопытных стариков, в сердцах пригрозила болтуньям, что отныне двери ее юрты для них закрыты.
Много разговоров было о волке, сожравшем собаку сынишки лучного мастера. Осчастливленный нежданным вниманием, мальчуган уже наизусть пересказывал, какого страху ему довелось натерпеться.
Молодые воины, разъезжая до снега стражей, оказывается, тоже видели на суглинке следы хромого волка. Ботуры тогда поспорили, волк это или крупная собака. Один утверждал, будто разлапистые отпечатки оставил пес слепой знахарки Эмчиты, ведь у волков подушечки лап с когтями обычно вобраны вовнутрь, а средние пальцы слегка выдвинуты вперед. Второй возразил, что волк болен и немощен, поэтому ступни его расслаблены. Легкий оттиск с худощавыми подушечками говорит о старом увечье и давнишней привычке беречь недужную лапу.
Пес Эмчиты, вообще-то, редко ходил один, без хозяйки. Летом воины часто встречали рядом с его большими следами отпечатки узких босых ступней. С такими твердыми подошвами, как у этой старухи, можно спокойно бегать по тлеющим углям, не то что по лесу. Ботуры вспомнили слухи о том, будто слепая колдунья ночами гоняет по тайге верхом на своем псе, и посмеялись. Хотя, судя по стати, он в самом деле волк, к тому же четырехглазый, а значит, опасный. Так все еще думал и сомневался первый воин. Второй торжествовал:
– Я же твердил тебе, что дикий зверь следы оставил, а ты не верил!
– Было б чему радоваться, – нахмурился кузнец Тимир и с силой вбил крепкую палку в насад трехгранной пешни. – Я видел останки собаки в рябиновом паволоке и убегающего хромого бирюка. Не стал догонять, стрелы с собой были только беличьи.
Поминая о давнем убийстве орленка, пробурчал:
– То барлоры истребляют родичей священного Эксэкю, то серые давят собак и гоняются за детьми, а дружине до защиты людей и дела нет…
Хорсун притворился, что не услышал. Впрямь сложно слушать кого-то, когда очищаешь полынью от звонкой шуги. Молча черпал ледяные осколки дырчатой лопатой-ковшом по краям голубого разлома.
Стараясь не смотреть в ночную темень, уходящую вниз, размышлял с печалью, почему Тимир после женитьбы так сильно его невзлюбил. Оправдывал злость бывшего друга бездетностью Олджуны. Хотя, думал он, виновата в том, скорее всего, не она, а слабое кузнецово семя. Говорят, у ковалей, отмеченных джогуром, детная сила рода быстро чахнет. Хватило только на одного сына…
Приемная дочь не навещала багалыка. На осторожные вопросы при редкой встрече отвечала скупо. По виду ее он давно понял: Олджуна несчастна, нелюбима и сама не любит мужа. Ругал себя: не сумел пять весен назад настоять на отказе сватам, вот и вышло не по-доброму.
Модун как-то обмолвилась, что Тимир изменился к людям, стал груб и раздражителен, родного сына в работники превратил, Урана вовсе слегла… Но, наблюдая за кузнецом с начала неводьбы, багалык приметил, что тот не сводит глаз с Атына. Будто виноват перед ним в чем-то. Паренек же был с отцом холоден и старался отойти подальше.
– Значит, в эленской стае серых появился людоед, – продолжался между тем приглушенный разговор.
Охотники переглянулись. Они знали излюбленные западни волков за горами – россыпи камней и овраги, невысокие скалы, снежные надувы и наледи в верховьях Бегуньи, куда стая загоняла зимой ветвисторогих. Здешние звери никогда еще не покушались на жизнь человека.
– Этот хромец не наш. Я тоже видел его, – молвил, вздергивая шапку кверху, разгоряченный Болот. Парень лопатой вывозил ближе к берегу гремящие груды льда.
Молотобоец Бытык оперся на поручье пешни:
– Наш – не наш, а коль стало опасно, в долине этих разбойников оставлять нельзя.
– Может, матерый лапу сломал и стая без него ушла? Вот он, брошенный, и взлютовал, – предположил один из воинов.
– Э-э-э, судя по вою, стая еще в долине, да, вот так, ага, – покачал головой старый Балтысыт. – От логова волки отошли, э-э, но дневки их известны, так-то вот.
– А вдруг вожак взбесился и покусал остальных?
– Пока не поздно, лучше уничтожить исток заразы!
Мужчины хмуро согласились. Все помнили, как однажды в заставу приползла бешеная лиса. Чудом успели подстрелить и сожгли, пока не натворила бед…
Долбцы пробили и очистили озерные окна. Деревянные вилы легко пропихнули между ними длинные жерди с привязанной снастью. Подледная птица мунгха обняла озеро широкими крыльями с упругой ячеей вместо перьев. Гигантскую шею матни – кутец-загон для рыбьих стай – подвели к конечной в озерной заужине полынье. Люди на противоположной стороне озера, ряд за рядом вставляя в малые проруби стволы тонких берез, взболтали дно. По мере того как колотящий частокол приближался к главному окну, крылья невода сходились, загребая грузилами взбаламученный ил. Образовалась огромная чаша, в которую со всех сторон устремились стаи карасей, подхлестнутые стуком березовых зубьев.
Когда береговой ветер принес с костров поджаристый запах заячьих и гусиных тушек, птица-невод соединила крылья. Туго набитая шея кутца, поперек себя шире, подтянулась к просторному окну основной проруби. Ярко взбурлило в ней пляшущее, с перламутровыми и золотыми высверками, серебро.
…Ах, мунгха, солнце-мунгха! Замелькали, ныряя и тяжко вскидываясь, полные карася сачки, но все не думала легчать, все тужилась, кипела и рожала живая матня. Сверкающий чешуйчатый водопад хлынул на лед с шумом и плеском, на глазах превращаясь в гору… с коровник вышиной!
Люди вздохнули радостно и изумленно. Выдержал, не порвался добрый кутец! Подобную уймищу добычи Аймачное еще не выдавало. Резвая ребятня, подхватив ведра, кинулась таскать прыгучую рыбу на берег и делить ее на равные доли.
Кто-то забылся и громко воскликнул:
– Смотрите-ка, а ведь тут не одни «аймачные»!
– Похоже на общий сход, – подтвердил Силис, из-под ладони вглядываясь в блескучий холм.
Рыбаки подошли ближе и тоже рты раскрыли от удивления. Дары озера в этот раз всех поразили. Кроме местных «золотых» карасей были здесь белобрюхие красавцы и черноспинные латники; караси круглые, словно горшочки, наполненные вкусными потрохами; речные, узкие, как лопатки для размешивания тара; мелкочешуйчатые и костлявые родом из болотистых мест; маломерки, юркие и серенькие, точно мыши…
