Не отваживаясь выйти из юрт, женщины и дети облепили окна. Маловёсные мальчишки, истошно крича, выдирались из рук матерей, выскакивали на улицу с топорами, вилами, сенокосными батасами и даже кузнечными молотами в руках. Опьяненный дикой охотой народ не заметил старейшину Силиса и жрецов. Озаренные в спешке съезжали на спинах с горы.
– Люди! Люди! Что вы делаете! Опомнитесь! – кричали жрецы, мечась в куче зверья, но никто их не слушал. Хмельный угар буйствовал на лицах, распаленных багровой страстью. Окровавленные по локоть руки поднимались и опускались, поднимались и опускались… Будоража эхо окрест, раздавались хруст, хряск, треск и отчаянный рев! Забыты были священные охотничьи заповеди, остереженье не брать у тайги больше потребы, идя у алчности на поводу. Казалось, на людей напало повальное безумие, и ничто на свете не способно их остановить. А звери все бежали!..
Звонкий мальчишеский голос вознесся ввысь, перекрывая гвалт ужаса и бесчинства:
– Смотрите, птицы!
Глянув вверх, люди застопорились и, пошатываясь, встали. На взмахе замерла рука, на выдохе оборвался вопль. Медленно опустилось обагренное оружие, а у кого-то и наземь пало… Трезвеющие лица поднялись к небу. Оно потемнело, словно перед грозой.
Половину пешего яруса занавесила разноперая, колышущаяся бахрома. Птицы двигались в сторону юга – те самые птицы, что испокон веку зимовали в тайге.
Сильными метельными потоками неслись темные небесные стаи. Трепетали крыльями пестрые дятлы, черные желны и пятнистые рябчики. Тяжело стелились под ними тучи чороннохвостых тетеревов, иззелена-черных глухарей, большеголовых сов, между которыми затесались несколько белых. Птицы не молчали! В стаях кукш слышалась перекличка: «Кух-кух! Крэ-крэ!» Колокольцами звенели желтобрюхие синицы, пощелкивали клесты, резко чирикали серогрудые самочки снегирей, мягко и чисто переливались голоса подвижных щур. «Суох-куох! Куох-суох!» – кричали во́роны.
Все вместе с шумом крыльев сливалось в одну протяжную песнь – хриплую и звонкую, пронзительную и шелестящую, со стонами и воркованьем. Птицы плакали-пели, прощаясь с родной землей, может быть, навсегда. Ни одна рука не вскинула лука, хотя совсем низко летела боровая дичь числа небывалого…
Вскоре схлынула первая волна пернатых, потом вторая, пожиже; пролетели, наконец, пять-шесть отставших стай. Горестная песнь улетающих птиц унеслась за южные горы. Люди же всё стояли – безгласно, беззвучно – и не могли вернуться на землю.
…А лучше бы им не возвращаться! По земле уже не плыли сплошные, ячеистые, как невод, тени несметных птичьих полчищ. И зверей не было. Живые ушли, а убитые остались лежать у выселка поодиночке и грудами.
Оскальзываясь в багряном месиве, Сандал выбрался к ручью и молча зашагал в гору. Полы длинной дохи красно-белыми крыльями развевались за его спиной. Вслед за главным жрецом потянулись остальные.
Старейшина Силис исподлобья глянул на кузнецов и заговорил вначале тихо, затем громче и громче:
– Любой охотник знает: если загнать зверя в тупик, он в конце концов повернется к тебе. Тогда неизвестно, кому из двоих придется хуже. Так и лес, к которому идут с чистыми руками… И чистым сердцем! Кто же глядит в глаза отца-кормильца, тая черную мысль под корень извести таежных родичей? Либо вовсе ни о чем не думая – убивая играючи ради убийства, будто искалечен душою?!
Люди понурили головы ниже некуда. Никто еще не видел старейшину в подобном гневе. С яростной горечью Силис потряс воздетыми кверху руками:
– Доверчивый лес повернулся к вам лицом, а вы! Вы!!! Неужто настолько корысть ослепила, что не видели: бежали самки с детенышами! Жестокосердные, вы убивали беспомощных детей и женщин!
Договорив последнее, старейшина крупным шагом тронулся к другому аймаку.
Первым осмелился нарушить тяжкую тишину Балтысыт. Поднеся к носу мокрый багровый рукав, понюхал и удивленно произнес:
– Э-э-э, кровь не медью пахнет. Да-а, чем-то, м-м-м, нехорошим… Э-э, ну и ну.
Другие тоже принюхались, морща растерянные лица:
– Звери перед своим походом как будто болотной жижи наглотались!
– Дух отравный, трясинный…
– Больной запах…
Молотобоец Бытык, отмывая снегом брызги крови со щек, гаркнул с вызовом:
– Нам-то что до этого запаха? Окурим – уйдет скверна!
Кузнецы оживились:
– А и впрямь! Подумаешь – запах, мясо есть мясо!
– Небось сварим – не почувствуем…
Позже выяснилось, что схожие бойни произошли во всех аймаках. Холмы меховых и мясных трофеев возвышались у каждой юрты.
Не понадобится резать скот на зиму. Хватит доверху набить мясом амбары-лабазы. На все зимние вечера достанет хозяйкам мять шкуры, шить-ладить новую справу, да следить, чтобы за пять весен моль не попортила добрую рухлядь. Славный праздник мены грядет на торгах в Эрги-Эн!
Но радости не было. Были раскаянье, недоумение и страх.
Домм восьмого вечера
Прими мой огненный цветок
– Кыш, кыш!
Олджуна суматошно носилась по юрте, взмахивая руками. Ворона, черная падальщица, залетела в юрту и невозмутимо кружилась под потолком. Тимир, не глядя, схватил со стола попавший под руку горшок, запустил им в наглую птицу. Раздался стук-звон – посудина попала в стену. Ворона глумливо заорала: «Каг-р, кар-ра, кар-р!» – и не спеша вылетела.
Кузнец смятенно глянул на разбитый горшок. Ворона, несомненно, была та же самая, что лакомилась волчьими объедками в рябиновом паволоке. На зиму осталась в Элен беду ворожить… А неведомая беда, черная, как вороньи перья, и вправду будто в кольцо забирала долину.
С мунгхи началось, с карасиного схода в озере Аймачном. После – нашествие зверей, избиение их в диком угаре, прощальная песнь птиц… Сандал вопил на сходе: «Грехи наши тяжкие ослабили таежные врата! Отворили брешь – не закроешь теперь эту язву в плоти Великого леса!» Хозяйки молчали грозно.
Но все это – общее бремя, а ворона-вещунья не в чей-то чужой дом залетела. Атын, как назло, по темному утру уехал с друзьями в лес по дрова. Не случилось бы с парнем чего. Черная предвестница Ёлю так просто не заявляется. Еще и горшок раскололся, что опять-таки чревато несчастьем.
Впрочем, что с сыном может слу… Не додумав мысли, Тимир окаменел от ужаса: «Урана умрет!» На миг возможная смерть жены показалась страшнее всего. Еле унял разошедшееся дыхание, повернулся к Уране. Она поймала взгляд, дрогнула бескровными губами. Тоже, верно, о сыне подумала. Лицо серое, под глазами синь, краше хоронят…
А младшая женка, клеветница, поклепщица, оговорившая дорогих Тимиру людей? Стоит истукан истуканом, замерла посреди юрты с осколками горшка в руках. Что ее так захватило, чьей смерти ждет?
В голову кузнецу бросилась кровь, аж ослеп на мгновенье, и затрясло: у-у, баджа проклятая! Камень холодный, необъездный валун на дороге, лишний на жизни нарост! Рванув душный ворот рубахи, обратил к Олджуне багровое лицо:
