Огромный зверь, по виду вроде бы лось, прямыми рогами-пиками поддевал красные веревки из мехового тюка на земле. Ловко подбрасывал, хватал и громко клацал зубами. Увидев Олджуну, чудовище прекратило диковинную игру и повернуло к ней окровавленную морду с хищно встопорщенной верхней губой. Лютые глазки, крохотные для такого гиганта, но яркие, зеленоватые, как могильные огоньки, вперились в женщину. Она же в крайнем изумлении и ужасе уставилась на тюк под ногами зверя. Это была тушка косули! Красные веревки оказались кишками… Супротивное естеству непотребство творилось в Великом лесу – лось пожирал подобного себе!
Неизвестно, какую невидаль углядел в Олджуне пряморогий, но явно испугался – развернулся круто и потрусил прочь. Кусты трещали и крушились под грузными копытами, будто обломки торосов в ледоход на реке.
Все то время, пока Олджуна волокла кинутую странным хищником тушку к развалинам, Йор бесновался и алчно квохтал:
«Кровь, кровь, кровь! Вкуси ее, вкуси!»
Не раз женщине мучительно хотелось поддаться наущению и прильнуть ртом к мясу. Оно так соблазнительно сочилось свежей кровью! Однако предвкушение пищи, приготовленной по-людски, подхлестывало человеческое сознание.
Где-то в норе покоился идол. Пришла пора разбить страшную куклу и вынуть нож. Им можно освежевать косульи останки. Как только Олджуна раздобудет другой нож, она сломает преступный батас. Сожжет в огне со священными ветками черень и вложенную в него частицу черной души дядьки Сордонга.
Хорошо, что на поясе сохранился кошель с кресалом и костяной чашечкой, налитой горючей серой. Олджуна больше не станет есть сырое.
Здесь, в преддверии тучных болот, не найти сосны, которая дает крепкий огонь без лишнего дыма. Но и сухая костлявая ель занялась споро. Бойкий костерок ударил вверх резвым лисьим хвостом, затрещал-запел искристую песнь. Огненный зной охватил шматки скворчащего мяса, воткнутого в пруты по краям. В свернутом берестяном корце растаял снег. Загребая в рыхлом сугробе ближе к земле, Олджуна добавила пригоршню зернистых ледяных крупинок.
По телу пробежала горячая зыбь. Приятный жар дул в омытое снегом лицо, покалывал пальцы и будил к расторопности руки.
Олджуна была очень голодна, но приструнила себя и назло существу не стала торопиться. Отрывала хрустящую корочку от чудесно поджаренных румяных ломтей и долго жевала с давно не испытываемым удовольствием. Дивный вкус мяса мешался с запахом елового дыма, чистой снеговой воды и легкого морозца. Все это вместе ощущалось как невыразимое блаженство, радостное чувство охранного духа долины. Время стремилось вперед, в нерастраченные, незавершенные весны. Жизнь продолжалась вопреки гибельным пророчествам Йор.
Теперь существо почему-то не спешило покидать Олджуну… А ей было хорошо. Вспомнились пенные молочные струи, бьющие в берестяной подойник. Атын нес полные ведра осторожно, но молоко все равно расплескивалось по обеим сторонам тропы. Летом по обочинам над сухими белыми струпьями вилась мошка…
Пока Олджуна рвала можжевельник, Йор издавал невнятные визгливые вопли. Не обращая на него внимания, она окурила нору священным дымом. Набросала кучу пышных еловых ветвей, забралась в них и тут же уснула.
Она спала долго и безмятежно, без снов и видений. Проснулась только на восходе следующего дня. Пожарила косулье мясо и пошла охотиться на рябчиков. Птицы с утра успели полакомиться почками и сытые, сонные нырнули в снег. Одну повезло выловить голыми руками. Женщина обошла пробитые зверьем тропы, проверила настороженные мальчишками жердки на снегирей и заячьи петли. Добычи было довольно.
Посчастливилось и на погоду. Олджуна не помнила такой теплой зимы. Первый рог на голове Быка Мороза так и не отрос. Не пришла стужа, что заставляет навершия коновязей выпячиваться и громко трещать. Казалось, вместо Месяца кричащих коновязей прежде срока явился Месяц рождения, хотя коровы, как положено по времени, ходили стельные и недавно перестали доиться.
Синева неба сияла, воздух наполнился отраженным светом. Иней перистыми хлопьями повис на деревьях, прикрывая звериные следы узорными, нежно-голубыми тенями. Олджуна вспомнила: мальчишки уже встали на лыжи и говорили, что собаки подают голос по белкам. Белки стригли почки в верхушках елей. В глубине тайги слышался смех куропаток, которые хохочут только весной…
Олджуна весь день много двигалась и наслаждалась одиночеством. Пила кипяток, настоянный на березовой чаге, прикладывала к груди горячую золу в бересте, чтобы выгнать из тела отголоски простуды.
Но за ужином она вдруг перестала чувствовать вкус мяса, и погасший взор ее уперся в никуда. Захотелось приникнуть к земле, забыться и больше не видеть безмолвного леса, бесцветного неба с жидким облачным подшерстком. «Опять началось», – успела подумать с тоской и поползла на четвереньках в сугробах. Взвыла волком, затявкала по-собачьи, и существо в ней восторжествовало. Выкрикивая из плененной глотки хвастливую песню, Йор забултыхался и бешено заскакал внутри, чем довел женщину до рвоты и опустошения. Она была готова в кровь разодрать лицо, без того поцарапанное Лахсой во время драки, но просто сильно пошлепала себя по щекам под ожесточенное хихиканье существа.
Припадок удалось подавить вовремя: с сытыганского взгорья в низину направлялся человек. Очевидно, узрев дым, какой-то охотник решил поглядеть, кто дерзнул развести костер в запретном месте за красной чертой.
Зоркие глаза беглянки издалека уловили знакомую походку.
«Ты была права, рано умирать, – прошипел Йор. – Вот в кого я теперь войду».
– Не посмеешь! – гневно вскрикнула она.
Существо так удивилось, что не нашло достойного ответа и грязно заругалось, но лишь человек подошел ближе, заткнулось и присмирело.
Олджуна колебалась: юркнуть в нору или остаться сидеть на бревне перед костром? Выбрала второе, уж больно соскучилась по человеческому общению. К тому же Атын противен ей не был. Парень, случалось, растапливал камелек вместо нее промозглым утром, прибирался дома и доил коров…
В тот день, когда из Олджуны на людях полез подлый Йор, Атын отправился к южным соседям и ничего не видел. Но ему, конечно, рассказали об ужасе и позоре, в который она ввергла семью.
Да, но почему он так быстро вернулся? Вроде бы должен был приехать через двенадцать дней. Знать, Тимир послал гонцов вслед сообщить о побеге младшей жены.
– Это ты! – воскликнул парень с ходу, опуская приветствие. – Что делаешь в проклятом месте?
– Я – сытыганка, – ответила Олджуна с вызовом. – Мне здесь бояться нечего.
В разговоре она убедилась, что Атын ни о чем не ведает, и сама немало подивилась тому, какую парень несет околесицу. По путаным его словам выходило, будто он, посланный Тимиром в южные селенья, решил не возвращаться. То есть никуда не уезжал, а смылся из дома после чистки коровника.
– Потому и одежда на мне рабочая, – пояснил, пряча глаза. – Нет больше сил терпеть унижения…
