– Нам с сыном повезло подстрелить огромного лесного деда, – продолжал тонгот. – Шерсть зверя была совсем белой. Может, попался медведь с побережья Мерзлого моря. Мы благословили нежданное везение и поволокли тушу к стоянке. А ноша была тяжела. Мой мальчик, – ему исполнилось всего двенадцать весен, – поспешил за нартовыми оленями, а я остался ждать. Но вот он вернулся, и я… не узнал сына! Поседевшие волосы его были белее шкуры убитого нами медведя… А лицо… Оно напоминало Лик Страха! Перед тем как черное дыхание замкнуло сыну горло, он прохрипел, что все погибли и чтобы я не возвращался…
Последний человек из рода жаворонков сгорбился над столом и спрятал в ладонях лицо.
– Когда над тундрой заколыхалось Пятно, а из наших котлов улетучился аромат жирного мяса, с утесов спустились чучуны, – приступил к рассказу пожилой одуллар. – Мы поразились, как их много. Должно быть, и у них в горах кончилось съестное. До Пятна эти дикие существа жили в потаенных пещерах гольцов и нас не тревожили. Охотились на снежных баранов. Сдирали с них шкуры целиком, натягивали на плечи и бедра, а как ссохнутся, заводили новые. Незнакомые с огнем, разрывали зверей на куски и пожирали сырыми – так утверждал мой знакомый охотник со слов своего знакомого, а тому говорил приятель, слыхавший еще от кого-то. Наши знания о соседях с утесов были ничтожны и праздны. Кто бы поднялся вверх по немыслимой крутизне ради слежки за ними? Не имелось в том надобности, и дышать в высях тяжко – воздух там скупой, несмотря на близость неба.
– На кого похожи чучуны? – спросил Сандал. О недочеловеках, что водились в пещерах северных гольцов, он слышал от торговцев нельгезидов очень давно.
– На людей, благородный жрец, – невесело усмехнулся одуллар. – Ростом они с шаялов, но лица их темны, глаза красны, а тела сплошь покрыты грубой темно-рыжей шерстью. На спине волосы длинные и развеваются на бегу. Говорят, сердца чучун столь же волосаты, поэтому они не знают жалости. Человеческим языком изъясняться не умеют, только кричат и свистят… Мы узнали нравы и привычки дикого народа. Стало известно, что они проворны и метки, но трусоваты. Не смея приблизиться к стаду, эти ловкачи плевались издалека, целя в глаза оленям. Плевок замерзал на лету, превращался в камешек и увечил животных. Лишь тогда чучуны осмеливались подкрасться и поймать раненых. Позже они сообразили, что мы боимся их не меньше, чем они нас. Твари расхрабрились и стали красть женщин прямо из чумов, откручивали головы собакам, грабили остатки припасов в лабазах… Невозможно было ни выследить, ни догнать чучун. Не в силах терпеть засилье, мы забили двадцатку оленей, чтобы отвлечь дикарей, разделились на две половины и уехали на собачьих упряжках. Моя группа, обремененная большей частью стада, сильно отстала. Время от времени мы находили на берегах рек и озер шесты с крылом птицы – так передние указывали нам направление. Но как-то раз ветер повернул птичье крыло в другую сторону. С той поры мы их не видели. После сталкивались с метками, оставленными людьми разных племен. Не передать нашу радость, когда посчастливилось обнаружить у ручья корец с посланием на бересте.
– На бересте? – жадно подался вперед Сандал.
– Да, наш народ – единственный в Великом лесу, кто знает берестяную речь, – гордо сказал одуллар. – Она называется Знаки-на-коже-дерева. Если тебе интересно, я могу потом показать, как это делается… Так вот, в послании было начертано птичье перо, нацеленное острым концом к кресту, а возле него поставлен отпечаток испачканного углем пальца. В детстве я бывал на великих торжищах, видел через реку Каменный Палец и сразу все понял. Мы пустились за птицами и на следующий же день нагнали сородичей, которые до страшных времен жили в двух ночлегах от нас. Это они оставили Знаки-на-коже-дерева в надежде встретить одноплеменников.
– Но почему они стремились именно в Элен?
– Их Мертвый шаман подсказал внуку правильный путь.
– Во сне? – удивился Сандал.
– Не во сне, – в глазах одуллара мелькнули веселые искорки. – Я думаю, скоро ты увидишь Мертвого шамана, благородный и любознательный жрец…
– Шаман моего аймака, тот самый, что велел уничтожить двухголового теленка, упомянул о Перекрестье живых путей еще в начале нашего побега, – сказал старшой.
Один за другим гости рассказывали о своем долгом пути. Он был полон слез прощания с теми, кто покинул жизненный Круг. Но меньше смешанное кочевье не становилось, потому что взамен умерших примыкали все новые и новые люди.
С северо-восточным ветром долетало зловонное дыхание Бреши. Почуяв человечий дух, она возникала издали в виде сумрачной тучи. Словно стая голодных зверей гналась Брешь за людьми по пятам. Она обрела голос – слова ее слышались в порывах ветра то громко, то шепотом. Как брошенная женщина, она звала и манила мужчин, суля неведомое блаженство. Как строгая бабушка, упрекала матерей в жестокосердии к детям и упрашивала вернуться к пути, что ведет назад-вперед.
Шаманы племен тщетно пытались отвадить Брешь. Люди залепили уши вареной смолой, но гнетущее беспокойство не проходило. Человек с узорным лицом, всего один из племени хориту, всю ночь метался в дурном сне и не проснулся утром – перерезал себе горло… Без того истерзанные тяготами, скитальцы вконец пали духом, но кто-то приметил, что на возвышенности голоса Бреши не слышно, а сны легки.
Путники поднялись в горы. По нижней дороге со стадом и табуном ехали глухой шаман луорабе и смены сонингов. Если ночью снизу доносился стук – это означало, что вблизи стада появились волки и пастухи отгоняют хищников, ударяя в котлы. Больше ничего постороннего не слышалось. Брешь отступила от беженцев.
Иногда дорогу преграждали сопки. Приходилось забираться на них, подтягивая на ремнях нарты с малышами и утварью. На подъем уходил целый день. Не имея сил поставить чумы, спали в окружении собак. Просыпались, покрытые изморозью, как ворсом.
Солнце засияло ярче, снег сверкал нестерпимо. Тем же снегом люди промывали опухшие веки и глаза, будто присыпанные песком. Одуллары сетовали, что не прихватили серебряные наглазники, что защищают зрение от снежного блеска. Тогда шаман саха сплел наглазники из конского волоса и спас всех от слепоты.
Прибитый лучами снег быстро слежался и превратился в грубый наст. Он словно зубами кромсал и грыз подошвы торбазов. Собаки успели порезаться до того, как лапы им обмотали обрывками шкур.
Скуля и поджимая израненные лапы, собаки едва тащили тяжело груженные нарты. Вяленая рыба, обычная их еда, давно кончилась. Ежедневно в несытые собачьи глотки уходила половина оленьей туши. Пришлось отправить в нижний отряд все вещи, без которых как-то можно было обойтись. Оставили одну упряжку. Мужчины сами впряглись в постромки.
А внизу мхи, оленью еду, покрыл гололед. Сонинги без конца долбили наст копьями, помогая стаду добывать корм. Лошадям было легче – их привычные к тебеневке копыта рубили наст, как тяжелые пешни.
Простуженных детей изводил беспрерывный кашель. Женщины отпаивали их отваром тальниковой коры с топленым собачьим жиром. Шаманы пробовали кровопускание из нижней жилы языка – не помогало. Издержанные в борьбе с Брешью силы чародеев еще не восстановились для камлания.
