Тот послушно повторил:
– У них было дитя. Оно умерло… Великие шаманы рожают до трех раз. Рыра сделал это всего однажды. Роды были трудные. Дочь – морская чайка – оказалась слабенькой и прожила, бедняжка, несколько дней.
Сандал понемногу пришел в себя и заподозрил, что лукавый Нивани втайне смеется над ним, поэтому не без ехидства поинтересовался:
– А ты когда-нибудь сподобишься стать счастливой женою и матерью?
– Шаманы ньгамендри не умеют рожать, – сокрушенно вздохнул Нивани, – хотя мы не лишены некоторых женских чувств и достоинств. Чуткость нашего ума изощрена и пронзительна, как у женщин. Нам не зазорно носить много кос, – он потряс своей роскошной гривой, перевитой кучей цветных ремешков. – Но во всем остальном мы – обыкновенные мужчины, и если имеем детей, то вполне человеческих. К тому же не от подобных себе…
– От кого же? – опешил Сандал.
– От женщин, – засмеялся Нивани, а старшина громко захохотал.
Рыра властно шикнул на супруга, подошел к жрецу и ткнул пальцем в его пластинку для счета дней, засунутую за пояс. Улыбаясь, легонько ударил себя кулаком в правое колено, пробежался пальцами вверх и, смешно крутя ими, стукнул по плечу и голове.
Нивани терпеливо растолковал:
– Приморские луорабе, как многие племена Великого леса, исчисляют год-весну по своему телу. Новое время начинается с макушки головы. Следующую луну обозначает левое ухо – значит, год опускается на двадцатку с половиною дней, то бишь на месяц. Плечо – еще месяц, и так далее. Совершив круг по частям тела, хоровод времени вновь поднимается к голове… Кажется, шаман хочет сказать тебе, что нынче, когда все смешалось, твоя пластинка ни к чему.
– Я отмечаю собственные дни, а они пока не кончились, – буркнул Сандал.
Рыра нежно погладил ладонью у сердца свой нагрудник из перьев гагары и, плавно разведя руками, повел взглядом вокруг.
– Теперь он говорит, что в Элен находится сердце Земли, – «перевел» ньгамендри.
Гибкие руки с растопыренными пальцами поплыли слева направо, словно расчесывая волосы, и медленно скрестились на груди. Зазвенели колокольца на подоле платья – Рыра неожиданно задрал его. Скроив страдальческую мину, дернул спереди мотню кожаных штанов. В том же «расчесывающем» движении двинул пальцы справа налево. Затем снова скрестил руки, на миг скорбно закрыл глаза и ребром ладони сделал быстрый рубящий жест.
Нивани понятливо кивнул:
– Сюда ведут живые пути, но и Долина Смерти притягивает дороги к себе. Там находятся мертвое древо Куду́к-Ла и перекресток иных путей – искривленных, недужных путей назад-вперед. Попадая в тупик, они обрываются.
– Вот почему люди желают врагам пасть на перекрестке дорог! – воскликнул жрец.
– Да, имея в виду совсем не Элен.
Рыра вдруг угрожающе поднял кверху руку, поджав пальцы, как когти. Поднес к лицу раскрытую ладонь и зачем-то вгляделся в нее.
– Брешь, – догадался Сандал. – Мне тоже показалось странным, что она вначале распахнулась в таежных вратах, а потом очутилась в небе.
– Рыра не то показал, – задумчиво проронил Нивани. – Он утверждает, что Брешь – это отражение.
– Отражение? – удивился жрец.
– Да, изнанки Бесовского Котла. Луорабе прав, никакой Бреши в небе нет, это зрительный обман.
– Но как может Бесовский Котел отразиться в чистоте неба?
– Зримым в воздухе Котел, скорее всего, делает отражательная пластина. Это плод чьего-то большого мастерства.
– Нет на свете такой громадной отражательной пластины, – возразил жрец и вспомнил об отражателях орхо.
Однажды на торжищах кузнец орхо пел песню о чудесном самоцвете, который светился сквозь волны моря. Люди ныряли за камнем, но его не было на дне Ламы. Самоцвет лежал в гнезде орла на скале. Ныряльщиков обманывало отражение.
Люди в Эрги-Эн говорили, что великий город орхо Черная Крепость превращен неведомыми врагами в руины. Вот и на месте вотчины нельгезидов, по слухам, простирается пустыня… Что-то случилось в мире, о чем не знает северная Йокумена. То ли страх вынудил благоденствующие народы, бросив все, уйти в неизвестность, то ли их уже уничтожили демоны.
Рыра тронул отвлекшегося Сандала за локоть и ломким голосом произнес на чистейшем языке саха:
– Ты думаешь о неизвестности, поджидающей нас?
– Да, о грядущем, – рассеянно отозвался Сандал.
– Грядущее – это всегда неизвестность. Но человек надеется на лучшее. Он так устроен. А если бы человек не был так устроен, то умер бы от страха до прихода неизвестности. Человек жив надеждой. Не бойся, нам не придется уходить из Великого леса.
– Так ты умеешь разговаривать! – вскричал жрец. – Зачем же голову морочил?!
Шаман не ответил. В его взгляде было нечто необъяснимое. Проницательные черные глаза притягивали и одновременно пугали. Рыра улыбнулся:
– Ты найдешь то, что ищешь. Потом она тебя найдет.
Взволнованный этими загадками, Сандал ни о чем не успел спросить. Плоское лицо шамана снова стало сонным и равнодушным.
– С мой жена такой бывает, – вздохнул старшина. – Сам Рыра глухая и немой. Дух живет в Рыра. Дух молчит-молчит, потом есть голос, потом опять нету.
Высший человек Рыра уселся у костра на корточки, взмахнул руками, как крыльями, и широко зевнул.
* * *
С рассвета Нивани возился со своими длинными волосами. Купал в травяном настое, прочесывал и опять вплетал в них разноцветные ремешки. Лишь когда солнце ушло вбок и засияло в полную силу, обновился удивительный плащ из многочисленных косиц.
Нивани выглядел необычайно торжественно, когда пригласил Сандала в кузню благословить выкованные для камлания амулеты.
– Как я могу? – сопротивлялся жрец. – Я же не шаман!
– Мне нужен человек, чье слово доходчиво до слуха богов, – заявил Нивани.
Кузнечный околоток издалека клубился облаками горячего пара и дыма. Черные, как головешки, мальчишки жгли у ручья сложенное решеткой сухое дерево. Гордые поручением, поздоровались степенно и, против обыкновения, даже не слишком пялились на принаряженного Нивани.
Потолок просторной кузницы плавал в голубоватой дымке. В воздухе носились терпкие запахи железной окиси, можжевельника и пота. Кузнецы ковали оружие. Придерживая клещами брызжущий искрами слиток, Балтысыт вытягивал его головкой ручника. Молотобоец Бытык махал двуручной кувалдой. Старый коваль поприветствовал гостей, но за громом ударов ничего не было слышно.
Не раз еще черновой кусок прокалится в горне, согнется, отожмется и расплющится на ложе наковальни, пока не превратится в железо, послушное под боем, как глина под пальцами горшечниц. Боевые сердца клинков должны быть гибки и тверды. В кузнечном ремесле, как в Кудаевом холме о трех поясах, все противоречит природе простых вещей: что твердо – текуче, что вязко – упруго, что многослойно – тонко. Полупрозрачным пеленам железа, обертывающим оси оружия, нет счета, поэтому узор дымчатого булата причудлив и неповторим.
