— Вместе с Федей Шаляпиным, — добавил для солидности кто-то. — Только в газетах об этом не писали.
— Кто же об этом станет писать, — перешел на шепот Акимушкин, — если Пупырев поплевывает теперь на всех с Эйфелевой башни, а вечерком ест не спеша омара.
Интеллигентный Акимушкин не ел с утра и про омара сказал особенно доходчиво.
— О черт, он… он ест омара! — беспричинно ожесточился Оракул.
— А что вы думали? — подлил масла в огонь Копыто. — Это же наш человек… На улице Карпеля дураков не водится.
— Как бы не так! — взвился Оракул. — И ноги его на улице Карпеля не было.
Слова эти были встречены в штыки. На Оракула злобно зашикали, а Акимушкин на высоких нотах сказал:
— Нет, вы только на него посмотрите!
Однако Оракул смотреть на себя не позволил, для чего убежал на лестницу, где опять начал прикидывать на пальцах сумму, обкусывая попутно заусенцы.
За этим занятием и застал его Станислав Бурчалкин. Завидев художника, Оракул быстро застегнулся на осколки пуговиц и сделал приветливое лицо.
Бурчалкин отвел глаза в сторону. Это означало, что денег он не даст.
— Нет-нет, вы меня не поняли, — засуетился Оракул. — У меня всего-навсего вопрос. Вы знаете Николая Пупырева?
— Откуда такие духовные запросы? — сказал Бурчалкин. — Уж не собираетесь ли вы начать новую жизнь в искусстве?
— Не надо смеяться. Скажите, он действительно великий художник?
— Великим художником, дорогой Аркадий Иванович, при жизни признан один Нерон. Остальные устраиваются, как могут.
— Но позвольте, двадцать тысяч и Нерону не снилось!..
— Слышал, слышал, — перебил Бурчалкин. — Поговорим в другой раз. Мне надо глянуть на лошадей.
Стасику было не до Нерона. Он собирался ограбить ипподром и в условленном месте ожидал гонца от Багдадского вора — неразговорчивого наездника Квашенинникова.
Знатоки относились к «вору» уважительно и складывали о нем устные легенды. Сказывали, например, что он знает особенное трын-сено и потому может выиграть на любой лошади, даже на рысаке конного милиционера Зеленихина, охранявшего в дни футбола кассы стадиона «Авангард».
Весточка от Квашенинникова запаздывала, и Бурчалкин мучался нетерпением, а гонец — бездельник, старший конюх Евстигнеич посиживал себе на перевернутом ведре и лениво скоблил казенной карчеткой фиолетовую цифру 17, проставленную ему на щиколотке в городском доме трезвости. Цифра, по чести говоря, ему не мешала, но он сводил ее в знак протеста.
— Лучше бы уж постригли, — ворчал он, трудясь. В самый б раз к праздникам… А то развели химию, паразиты! Ни сердцу ни уму. Расписались!.. Скоро «не приносить!», «не распивать!» на ногах рисовать будут…
— Ты чего расселся, как в электричке? — набросился на помощника Багдадский вор. — Тебе где надо быть, а?
— Где надо, там меня нет, — рассудительно определил Евстигнеич. — Долг не велик, успеется…
— Я тебе покажу «успеется»! Дело есть дело, сколько можно повторять?
Огорченность мешала Евстигнеичу сосредоточиться, и Квашенинникову пришлось разъяснить дело трижды.
— Все понял? — спросил он напоследок для верности.
— Все, — сказал Евстигнеич, хотя понял далеко не все. — Отнести, значит, на ярус полтинник долгу и…
— Не полтинник, а пятьдесят одну копейку. Точь-в-точь.
— Ну да, значит, пятьдесят одну, лишнего не сорить и галопом, значит, обратно.
Евстигнеич опустил штанину, выбил пиджак о коновязь и пошел на трибуны, размышляя о вреде химии.
Последняя мысль привела Евстигнеича к буфетной стойке, где вокруг него табуном сгрудились знатоки.
— Ну как там? Кто в шансах?
— Так ведь лошадь вроде человека — ее понять надоть…
Знатоки поняли: интеллигентный Акимушкин проворно расстегнул интеллигентный портфель, Копыто полез за пазуху и достал раскладной стаканчик, употреблявшийся некогда для бритья.
Евстигнеич опорожнил стаканчик и обвел подобревшими глазами окружение.
— Сегодня, значит, не поедем, — сказал он. — Отдыхать будем. Лошадь — она не деревянная!
Евстигнеич постучал по дубовой стойке, отчего из кулака выскочила монета и покатилась вниз.
Конюх длинно выругался и, нагнувшись, принялся разгребать колени знатоков.
— Сдвинься в сторону: копейку обронил!
— Да шут с ней, на тебе двушник! — предложил Копыто. — Кто поедет, скажи? Кто в шансах?
Евстигнеич приложил двушку к полтиннику и пожевал губами.
— Надо полагать, Жнея и Казбек… Им полведра овса лишку задали.
Не успел Евстигнеич выбраться на верхний ярус, как по ипподрому уже пронесся слух: «Квашенинников сегодня не едет. А Жнея в шансах… Как в шведский банк!»
Бурчалкин нервно посматривал на часы. Время поджимало. Наконец он сам заметил в толпе расслабленного конюха и бросился ему навстречу.
— Быстро… долг, — проговорил он ему сжато, как сквозь зубную щетку. — Быштро!
— На, держи, — сказал безответственный Евстигнеич и, в нарушение заповеди «лишнего не говорить», прибавил: — Мелочный ты, однако, человек, как я погляжу.
— Топай, топай, отец, я не люблю критики снизу.
Стасик подбросил на ладони полтинник и двушку. Пятьдесят две копейки были условной шифровкой. Они обозначали, что в первом заезде победит лошадь № 5, а во втором — № 2. Не теряя времени Стасик ринулся в кассы. Там была давка. Слухи сделали свое дело: знатоки дружно ставили на Казбека и Жнею.
— Пять — два… Сто билетов, — проговорил Стасик, отпихивая от окошка Акимушкина. Интеллигент слабо заурчал, но покорился.
Вернувшись на трибуны, Стасик развернул программку. В заезде было девять лошадей. Под номером пять выступала Икота — рыжая кобыла от Иконостаса и Тачанки.
— Кого играем? — спросил, подсаживаясь, Оракул.
— «Даму с камелиями», дорогой Аркадий Иванович. И предупреждаю: режиссура собственная, осветителей и суфлера не требуется.
— Вы все шутите, а я только что с конюшни, — понизил голос Оракул. — Есть сведения. Сыграйте Казбека и Жнею…
Аркадий Иванович, он же Оракул, был профессиональным беговым доброжелателем. Стасик жил с ним в одной квартире и точно знал, что играть Оракулу не на что. Но зато он настырно советовал, причем каждому совершенно разный вариант. Дело было верное. Какая-то лошадь все равно выигрывала, и счастливчик тащил благодетеля в буфет.
