Рядом с томной от жары Маньяковской прели в ношеных ватниках Максим Клавдии и Гера Лаптев. Им было не до девушек. Сблизившись головами, они скрытно переговаривались над обрывком газетного листа со статьей Сипуна о скульпторе Потанине.
— Промедление недопустимо, вот свидетельство, — убеждал Клавдии сквозь зубы. — Жертва ферзем и партия — наша! Сейчас или никогда…
— Ну почему непременно сейчас? — отвечал на это Гера, обмахиваясь расстегнутыми полами ватника, одетого на голое тело. — Сдам сопромат и потом хоть в петлю, а сейчас…
— Разуй глаза, читай — «обратить особое внимание частных лиц и организаций…» Особо-е. Черным по белому написано и подчеркнуто: «„Трезубец“ нельзя обойти молчанием».
— Трезубец оно, конечно, неплохо, — промямлил Лаптев. — Но там еще и про «трясину» сказано…
— Разрешите заметить, Геракл Петрович, — сказал Клавдии поучающе, — у Иван-царевича стрела тоже в болото тюкнулась. А что из этого вышло?
— Хорошо вышло, только там сказка-присказка, а тут вон они с повязками стоят…
— Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, — быстро и злобно проговорил Клавдии. — Демарш, только демарш!.. Чем мы хуже, черт возьми, похитителя балерин Моторина-Соловейчика?!
А в квадрате тем временем кипела напряженная работа. Разошедшийся Тимур Артурович выбрался из-под тента и, прикрывши голову пробковым шлемом неизвестных колониальных наемников, кричал с раскладного стула в сторону моря, где над чучелом тяжело скакал умученный полушубком Сергунин.
— Не то, Сергунин, типичное не то! Зачем эти зверские жесты? Так курицу к обеду ловят. Мягче, инертнее, с лирикой! Повторяйте за мной.
Сапфиров закатил глаза и потянулся к чучелу, будто играл с ним в жмурки.
— Откуда ты, орел лесов таежных? — заокал он. — Как ты впарил в мою мечту: мечту прекрасную, как я — ее носитель…
Сергунин шаркнул взглядом по «орлу» и начал нервно раздеваться.
— Это же бред замерзающего, Сергунин, — продолжал с закрытыми глазами Сапфиров. — Понимаете, сонный бред…
— Это-то я как раз отлично понимаю, — нехорошо согласился Сергунин. Он окончательно разделся, зашел по колено в море и, по-женски приседая, стал шумливо плескаться.
— Что вы делаете! — закричал Сапфиров. — Вы на работе или на курорте?
— Я в тайге, — сказал Сергунин, отфыркиваясь, и показал мокрым пальцем на цесарку. — И не кричите на меня. Я вам не верблюд двужильный. Дайте мне дублера.
— Он саботажник, — внятно сказала Маньяковская, налепливая на нос свежую бумажку.
— Прекратить! — Тимур Артурович треснул клюкой по песку, но ни сильного звука, ни испуга от этого не получилось.
Маньяковская лениво повернулась на другой бок, а Сергунин продолжал как ни в чем не бывало плескаться.
— Товарищ режиссер! — крикнул Стасик, протискиваясь к канату. — Разрешите в порядке исключения. У меня к вам срочное дело…
Сапфиров посмотрел из-под ладошки на толпу.
— Сейчас облает, — пообещала оператору Бржевскому Маньяковская.
Но Тимур Артурович лаяться не стал.
— Пройдите на площадку! — приказал он Бурчалкину.
Стасик проворно перелез канат, и приблизился к режиссеру.
— Что же, рост у вас подходящий, — сказал Сапфиров, не отвечая на вежливое «здрасте». — Умеете ездить верхом? А плавать? Ну и прекрасно. А не хотели бы вы послужить высокому искусству? Разве есть на земле должность краше?
Тут Тимур Артурович окунулся в окающую речь с обильным пользованием слов «массовое искусство».
Стасик рыл ногами песок, но не перебивал, стараясь произвести на Сапфирова приятное впечатление. Отсеяв «массовое искусство», Бурчалкин уяснил, что ему предлагают стать дублером Сергунина и нисколько, разумеется, не загорелся. Тем не менее он благодарно положил руку на солнечное сплетение:
— Извольте, я готов хоть завтра. Но у меня к вам…
— Шесть рублей в день, — опередил Сапфиров.
— Речь о другом: мой дядя хронический алкоголик…
— Ну и что? — вскинул брови режиссер.
— По болезни он продал вам еще в Ивано-Федоровске мою любимую картину.
— И что вы хотите?
— Выкупить… И я тут же к вашим услугам.
— Гурий! — позвал Тимур Артурович.
Из-под тента вылез человек в панаме и коротких шортах, обнажавших гладкие, без признаков коленок ноги. Перекатываясь как на ластах, пухленький Гурий Михайлович подбежал к Сапфирову и замер над его тропическим шлемом.
— Товарищ спрашивает картину, — сказал режиссер властно.
— Да-да, знаете ли, с «Голубым козликом», — нетерпеливо уточнил Бурчалкин.
Белявский фальшиво изумился и, воровато оглянувшись на притихших Лаптева и Клавдина, разбитным голосом отрапортовал:
— Козлика я аннулировал, Тимур Артурович. Вы же сами давали указание, вот я и выполнил.
— Как, то есть, «аннулировал»?! — падающим голосом переспросил Стасик.
— Сжег, — весело пояснил Гурий Михайлович.
У Стасика заглохло сердце, а лицо перекосилось, как при двойном переломе челюсти. Понимая, что сейчас произойдет нечто страшное, Гурий Михайлович попятился и быстро залопотал:
— Если хотите, если желаете, могу показать акт…
— Повесьте его себе на стену, — хрипло выдавил Бурчалкин.
Он повернулся и на ватных ногах попер прямо на зевак. У него мутило в глазах, и лица за канатом казались плоскими дынями.
— Минуточку! — закричал вдогонку Сапфиров. — Разве есть на свете должность краше актера…
Бурчалкин молча удалялся, чуть ли не наступая ногами на бесчувственных пластунов. Мысли в его голове путались и разбегались, как бильярдные шары после удара городошника.
Еще вчера жизнь была прекрасна и удивительна. Он обещал Карине упоительную поездку на теплоходе «Адмирал Ушаков» с высадкой в залитом ресторанными огнями Сочи и обезьяньем Сухуми. Наворотил, нагородил с три короба про столичный вернисаж, где его голубой шедевр уже оценен приемной комиссией (председатель Ян Пшеничнер) в сто тысяч старыми деньгами. И Карина отнеслась к сообщению чутко, с пониманием, так что возвращаться на Госпитальную было теперь просто стыдно.
— Никакой личной жизни! — проговорил Бурчалкин, осуждая пространство.
А пляж смеялся, не зная никаких забот. Бубном гремел волейбольный мяч. Пищали разноголосые транзисторы. Молодые люди интересовались у незнакомок температурой воды. В разгулявшихся волнах рьяно барахтался катерок «Неугасимый», и над ним, словно пух над подушкой, кружились истеричные чайки.
