— А в чем, собственно, оправдываться? — сдавленно произнес Клавдии. — Мы же не из хулиганства, а в интересах творчества…
Парусиновые скептически переглянулись, а чубастый склонился над столом и выставил нижнюю губу уступом.
— Мы же без задней мысли, товарищи! — заволновался Лаптев. — Не дрались, и вреда, собственно, никому не принесли.
— Ну, а ты что скажешь? — Чубастый перевел обостренный взгляд на Бурчалкина; короткий в печень все еще давал себя знать, и разговор предстоял особый.
— Не имею к ним никакого отношения, — отделился Бурчалкин. — Я просто так, случайно подошел.
— Ишь ты, «не имеет»! — вожак обернулся к сподвижникам, и те понимающе захехекали. — Случайно только кошки с крыши падают. «Случайно»… Смотри какой грамотный! Думаешь, умнее других?
— Не думаю, а знаю.
— А мы тебе пятнадцать суток! — радостно пообещал чубастый.
— Это на каком же основании?
— A-а, не любишь! — переглянулись дружинники. — А не ерепенься. Не сопротивляйся… Иди куда ведут…
— Иди за большинством! — крикнул откуда-то с запяток коротконогий дружинник. — Попал в милицию — держись сиротой…
— Ладно, нечего тут кисели разводить, — поднялся чубастый. — К Демьян Парфенычу их. Оформим — и под метлу.
— А меня за что? — взмолился Лаптев. — Товарищи, я же первый осознал, — дополнил он, заметив, что Клавдии проворно скидывает кофтенку. — Честное слово, осознал. Поверьте!
— Подметешь набережную, тогда и осознаешь, — отклонил петицию чубастый. — Пройдемте в отделение. Милости просим.
В милиции состоялась короткая и неожиданная для Бурчалкина встреча. За дубовым барьером дежурной комнаты, где сидел в этот раз сам Демьян Парфенович, отводил душу живой и невредимый Василий. Приладонивая то распахнутую грудь, то весьма нетвердые колени, он напевно скороговорил:
— «Томск — Омск — Ачинск, Чимкент — Чита — Челябинск», — причем этот странный маршрут сопровождался чечеткой и заканчивался опять же рефреном: — Вот мчится скорый — «Воркута — Ленинград».
— Друг! — заорал он, различив Стасика в лицо. — Вот так встреча! Не в деньгах счастье, братишка… Где же ты был с утра?
Эх……… тебя……… Что бы………! (Остальные слова были плохие.)
— К батарее его, мерзавца! — отозвался на плохое Демьян Парфенович. — Только подальше от крана, не как в прошлый раз.
Плясуна повели в соседний отсек.
— Вы напрасно его сейчас, Демьян Парфеныч, — заступился чубастый. — Он нам многое мог бы рассказать, как свидетель по ихнему делу, — и показал пальцем на Лаптева, который раскуксился у барьера окончательно и крикливо сваливал всю вину на Клавдина:
— Это он, он меня толкнул… Я бы сам первый не полез: у меня и так хвост по сопромату!
— Подрались, что ли? — спросил Демьян Парфенович, совершенно оглушенный воплями Лаптева.
— Если бы! — подал письменный рапорт вожак. — Тут дело посерьезнее… Вызов против нашей общественности, можно сказать.
— Понятно, — сказал Демьян Парфенович, хотя и не понял ровным счетом ничего. — Идите, разберемся.
Дружинники ушли, а Демьян Парфенович надел железные с потемневшими дужками очки и, поморщившись, углубился в рапорт.
Надо сказать, он не любил чубастого, доставлявшего ему пустые хлопоты. Чубастый и его сотоварищи вечно приводили то «неправильно танцующих на веранде», то целующихся в парке после двенадцати и отказывающихся тем не менее предъявить документы.
Дочитав рапорт, Демьян Парфенович скинул очки и сказал:
— Который из вас по стихам-то, а?
Лаптев вероломно покосился на Клавдина, а тот в отместку наступил ему на босую ногу.
— Прочитал бы чего-нибудь, а? — попросил Демьян Парфенович. — Да ты не бойся, я не для протокола.
Голос Демьяна Парфеновича звучал неофициально, по-домашнему. Клавдии высморкался и, глядя для чего-то в угол, забубнил:
Я — на арене века, гладиатор.
Я летом — лед,
зимою — радиатор…
— Ни черта не понимаю, — признался Демьян Парфенович. — Ты в школе-то как? Не успевал, наверное?
Клавдии порозовел, но хамить не стал. В школе ему приходилось туго.
— Ну, а кто тогда художник? — сказал Демьян Парфенович, печалясь от каких-то своих забот.
— Я, товарищ начальник, — обреченно потупился Лаптев.
— Между прочим, я тоже, — вклинился в разговор Бурчалкин. — Но только позвольте объяснить…
— Не надо, — перебил Демьян Парфенович. — Знаете, что я вам скажу… помогли бы вы нам оформить стенгазету?..
На лицах участников демарша появился трудовой энтузиазм.
— Куратов! — крикнул Демьян Парфенович. — Проводи задержанных в красный уголок. Дай им, что нужно, только не как в прошлый раз.
Задержанным выдали ватман, краски, карандаши и объяснили общую идею. Клавдии тут же уединился в кресле и, задрав ноги к потолку, принялся грызть «кохинор». Бурчалкин и босоногий Лаптев распластали на полу непослушный ватман.
— Набросай эскиз старшины, а я займусь шрифтами, — сказал Стасик, перебирая плакатные перья в коробке.
Босой потупился и застенчиво пошевелил пыльными пальцами.
— Ты что, оглох? — сказал Бурчалкин.
— Я… я реальное не очень, — сказал он, глядя на Стасика кроличьими глазами.
— Интересно! — воскликнул Стасик. — Нерисующий художник?.. Это уже совсем новое течение.
Босой понурился.
— Ладно, готовь краски! — скомандовал Бурчалкин. Он прилег на ватман и, приговаривая: «Стенная печать — это наша настенная живопись», любовно вывел заголовок «Всегда на посту».
В полночь газета была готова. В левом углу стараниями Бурчалкина красовался улыбчивый старшина с бицепсами племенного культуриста. Ниже помещались стихи Клавдина. Демьян Парфенович прочел их вслух:
Стоит он, подтянут и строг,
В шинели, как ночь, темно-синей,
Спокоен, как уличный бог,
Такой же красивый и сильный.
Взмахнет — и замедлят разгон
Трамваи и автомашины.
Стоит в «подстаканнике» он,
Все видя, как будто с вершины.
— Оказывается, можешь, — похвалил начальник узкогрудого. — А я думал ты так — ни с чем пирожок.
«Пирожок» приосанился. Лаптев принялся морщить и потирать лоб, имитируя творческую усталость. Бурчалкин внушительно прокашлялся.
— Что же, кончил дело — гуляй смело, — сказал догадливый Демьян Парфенович. — Только без глупостей! И чтобы босиком у меня в парк — ни-ни!..
