— Ну, как вы находите? — сказал хозяин, перехватывая взгляд символиста и всхлипывая потухшей трубкой. — Какое ваше мнение?
Гости сгрудились за спиной Стасика, и лишь Карина с вызовом отошла к зеркалу, в котором, впрочем, просматривалось все, что происходило у противоположной стены.
«Никому нельзя верить! Никому! — думала она, поправляя для видимости прическу. — Герасим Федотович прав: наглый Бурчалкин картину не рисовал. Он променял меня — я-то дура вырядилась! — на эту бельмастую козлиную рожу».
«Как бы ее утащить? — размышлял Стасик. — Не хватать же ее со стены». Его пульс стучал, как минный механизм.
— Незрело, — процедил он, забывая, что рядом Карина и что он «автор». — Я, Иван Сысоевич, предложил бы вам кое-что другое… А это слишком реалистично. Убогая игра линий…
Золотарь подавился дымом и закашлялся, отыскивая взглядом Белявского.
— Но позвольте, маэстро! — заегозил тот. — Это, может, с вашей высокой позиции… Но для нас, простых… э… интеллектуалов — это вещь! Модерн! Украшение быта!.. И вообще нам пора к столу, — завершил он с наглой уверенностью. — Соловьев, Иван Сысоевич, баснями не кормят.
Первую выпили за квартиру. Второй тост предложили за хозяйку дома. Но Анюта все еще хлопотала на кухне с пирогом, и потому выпили за дам вообще.
Стасик успел сделать Карине хитрый знак фужером, как бы выделяя ее из «дам вообще», но ни ответного сигнала, ни молчаливой благодарности не получил.
К третьему тосту объявились новые гости.
В комнату вошла поклонница Хемингуэя, но уже без пледа, а за ней сияющий Лесипедов в умопомрачительном пиджаке, отливавшем натуральным селедочным серебром. Шеи у Лесипедова, как известно, не было, но галстук на нем был.
— Подвела, подвела меня «Волжонка»! — сообщил он, покручивая ключом на цепочке вокруг пальца.
— Штрафную ему! — диким голосом заорал Белявский. — Дайте-ка мне стакан из-под карандашей.
— Нет, нет, — запротестовал Лесипедов. — Я теперь и пива не пью. Машина!
Лесипедова стали уламывать. Он, видно, только этого и дожидался и забегал по комнате, приговаривая:
— Машина, товарищи. «Волга»!.. Совершенно новая…
Только разжевав каждому, что машина у него своя, новая, не казенная и не прокатная, он успокоился и облегченно выпил три рюмки подряд.
Гости отметили акробата аплодисментами.
Лесипедов поклонился и тут же попросил Романа поменяться с ним местами.
— Мне поближе к окну, — пояснил он. — А то во дворе мальчишки чиркнут, знаете, гвоздиком на крыле «словечко»!
Тосты возобновились. Лесипедов отлично прижился у окна и, хотя сидел к столу вполоборота и ел с тарелки на весу, нити разговора не терял. Быстро опьяневший Кытин смотрел на него недобро. И машина Лесипедова, и пиджак его, и белотелая подруга его вызывали в нем нехорошую, нетоварищескую зависть, совладать с которой он не мог.
В середине вечера обозначивший себя за тамаду Белявский зажегся на проникновенный спич.
— Товарищи! — сказал он, дожевывая для членораздельности что-то. — Пора выпить за простых людей. Все мы, конечно, ценим Герштинга, Баха и кого там еще, я не знаю. Но согласитесь, что прожить в наше время — это ведь тоже искусство! И какое! Ведь оно…
Однако в чем себя искусство заключает, гости не узнали.
— Мальчик! — закричал в окно Лесипедов. — Ты чего крутишься у машины? Может, написать чего хочешь, а? Ну погоди, я тебе!
Со двора донесся мстительный смех.
— Простите, — сказал Лесипедов и, прошаркав по коленям Кытина, выбрался к дверям.
— Так вот о чем я, — снова овладел вниманием Белявский.
— Есть жизнь, которая сплошное творчество, и есть, которая сплошная борьба белковых тел…
— Прошу прощения, — перебил Лесипедов. Он извиняющее развел руками и, тыкаясь об стол, проделал маршрут обратно.
— Это хорошо, что ты вернулся, — сказал Белявский. — Я как раз хочу выпить за людей, которые умеют жить. Лесипедик, будь другом, надень пиджак.
— Зачем?
— Так надо.
Лесипедов надел.
— Так. Подтяни галстук.
Лесипедов подтянул.
— Так вот, попробуйте определить его место на земле. По одежде, так сказать, внешности, благосостоянию…
Конферансье-акробату затея понравилась. Он вытянул голову, и повертел ею, как это делают, отыскивая в театре знакомых.
— Ни дать ни взять Иосиф Прекрасный, предлагающий себя не то в рабство, не то в музей мадам Тюссо, — шепнул Роман брату.
— Ну, кто он, а? — подзадорил Белявский, подавая одновременно знак «молчать» тем, кто про Лесипедова знал. — Ну кто? Лауреат, гомеопат, изобретатель?
— Он дурак! — выпалил окончательно обозленный и пьяный Кытин.
Лесипедов икнул и защелкнул рот капканом.
— Как нехорошо! Надо закусывать! — зашикали на Кытина гости.
— Нет, пусть, — мужественно заартачился Лесипедов. — Пусть он докажет!
— А-а-а! — отмахнулся Кытин вилкой с криво насаженным на нее балыком.
— Да хватит, хватит! — закричали гости.
— Нет, нет, — сказал Лесипедов. — Зачем же? Пусть молодой человек скажет, сколько он получает?
— А-а-а, — махнул балыком Кытин. — Ну, сто тридцать… Вам-то что?
— Вы слышали? — возликовал Лесипедов. — А у меня ставка десять с полтиной за вечер, и двадцать пять концертов, не считая «докторских»…
— А-а-а! — сморщился Кытин. — Главное самоанализ.
— Да перестаньте вы, оба… оба неправы, — вмешалась Инга.
— Разве для того мы сюда собрались?
— В гостях едят, а не разговаривают, — первый раз подала голос Анюта. — Если скучно, так я пирог принесу.
Драматург заскрежетал зубами. А Роман с улыбкой сказал:
— Несите, несите, а то тут скоро до людоедства дело дойдет — видите, какой костер распалился.
— Минуточку! — попросил Лесипедов. — Я сейчас вернусь.
Он метнул в окно зверский взгляд и устремился на улицу.
— Ну, хватит, товарищи! Мы отвлекаемся не по делу, — сказала Инга, вставая. — Хочу поднять свой бокал за хозяина. В одной хорьковой шубе пришел он в наш город. Он не знал Кафки, носил бурки и пил, простите, кофе «Здоровье».
Гости засмеялись сдержанно и необидно.
— Зато теперь он…
Инга выдержала для значительности паузу, но весь эффект был утоплен вернувшимся Лесипедовым.
— Написал! Написал, стервец! — произнес он лающим голосом.
— Э, позвольте, да по какому праву?! — не понял драматург.
