У меня его нет.
Скажи ему, Селестина. Скажи ему, что видео у тебя нет. Скажи. Я раскрыла рот. Подумала, как сформулировать. Это ведь просто. У меня нет съемки. Он только думает, что она у меня. Потому что так сказал тот человек, который якобы передал ее мне.
Кэррик ждал. Я закрыла рот. Не смогла разрушить его надежды. Он уцепился за этот план, видя в нем единственную возможность исправить все, что с нами случилось. И как знать – а вдруг запись все же у меня. Если я сумею проникнуть в свой дом – она может оказаться там. Мысли понеслись вскачь. Возможно ли пробраться в дом так, чтобы стражи не увидели? Или – связаться с родными и попросить их поискать? Сумею ли я это осуществить?
– Ладно, – сказал он, его энергия иссякла, он отступился. – Я слишком многого от тебя требую, понятно. Ты только что добралась к нам, устала, а тут я … И все же, – приободрился он, – я тебя сюда не зря привел. – Он встал, открыл холодильник, выключил свет и положил на пол перед открытым холодильником две подушки. – Садись, пожалуйста, сюда.
Я уставилась на него в полной растерянности. Тот миг, когда надо было отвечать на его вопрос, миновал, я должна была бы почувствовать облегчение, а мне стало тревожно: зачем я что-то скрываю от него? Надо было сказать.
– Все в порядке, Селестина, честно. Тебе надо все обдумать. А пока что – иди ко мне, садись.
Я села на подушку, единственный свет на кухне – лампочка холодильника.
Он сел напротив.
– У нас будет урок. Готова?
– Да, мастер Уэйн.
Он с трудом скрыл улыбку, и я подумала: как бы он выглядел, если б не сдерживался все время, если б мышцы его лица расслабились и появилась настоящая улыбка, а еще лучше – громкий смех. Как бы преобразилось его лицо?
– Из всех наших чувств едва ли не главное – обоняние. Животные без нюха погибнут. Слепая крыса имеет шанс выжить, но крыса без обоняния не способна ощущать вкус, она не найдет себе ни партнера, ни пищу.
Я начала соображать, к чему он клонит.
– Твоя мама сказала тебе, что я не смогла распробовать деньрожденный торт.
– Кое-что в это роде, – мягко согласился он.
– И ты сравниваешь меня с крысой! – надулась я.
Уголки его рта дернулись, удерживая улыбку.
– Послушай. Вкус ты на время потеряла, но обоняние при тебе. То, что мы воспринимаем как вкус, на семьдесят процентов зависит от обоняния.
– Я не знала.
Первые недели после Клеймения я почти не могла есть, потому что язык распух, потом с него слезала кожа. Прошел уже месяц, и я по-прежнему не различала вкуса еды. Я уж решила, что до конца жизни так и будет, и тем лучше, потому что в диету Заклейменных вкусности не входят. Раз уж мне предстоит вечно питаться кашей и бобами, я предпочту не чувствовать их вкуса.
Кэррик продолжал урок:
– Когда ты кладешь еду в рот, молекулы пищи попадают через проход между ртом и носом на рецепторы запаха в назальной пазухе, которая расположена позади переносицы, у входа в мозг.
Я насмешливо пошевелила бровями:
– И какова была на вкус энциклопедия, которую ты проглотил?
– Меня хорошо учили в школе, – саркастически парировал он. – Итак, ты не чувствуешь вкуса, но чувствуешь запах, а еще ты можешь ощущать температуру пищи и ее плотность. Используй все это.
Я закивала.
– Мы в школе проводили опыты. Брали пять предметов – сосновую шишку, палочку корицы, лимон, тряпочку с детской присыпкой и нафталиновый шарик. Вдыхали их запахи по очереди, пока не возникали воспоминания. До восьми лет я ненавидел своих родителей. В интернате меня учили ненависти к ним. Слушая, что нам говорили о Заклейменных – и так и не дождавшись, чтобы они пришли и забрали меня, спасли, – я стал их ненавидеть. А потом нам велели провести этот опыт, и ко мне вернулись воспоминания – хорошие воспоминания, радостные. Тут-то я и призадумался, так ли уж плохи мои родители. Я стал записывать и не мог остановиться: одно воспоминание тянуло за собой другое, а за ним третье, и так далее. Я спешил записывать, боясь, что иначе забуду все, и уже навсегда, я каждый день вносил новые открытия в мой тайный дневник – все, что сумел вспомнить о родителях. Этот дневник я никому не показывал, я его хорошенько спрятал: в том заведении они стараются выведать каждую твою мысль.
Я прямо-таки увидела Мэри Мэй, как она сидит в моей комнате и читает мой дневник, в голову мне пытается залезть.
– После этого эксперимента все для меня переменилось. Я понял: то, что мне говорили о родителях, – неправда.
Мне хотелось обнять его, утешить, сказать, как я жалею его, того маленького мальчика, у которого так рано отняли родителей, но было в Кэррике что-то такое, что каждый раз вынуждало меня остановиться. Очень уж он сдержан, словно окружен силовым полем, как будто стекло, которое разделяло наши камеры в замке, так никуда и не делось. Вот он передо мной – но коснуться его я не могу.
Он откашлялся.
– Нервные окончания есть повсюду – в глазах, в носу, во рту и глотке. Они различают холодок мяты и остроту перца чили. Используй их. Ты же не первая, с кем это случилось.
– С твоей мамой тоже так было после Клеймения? – догадалась я. Как и почему она солгала? Хотелось бы мне знать.
– Такое случается не только с Заклейменными. Неспособность различать вкус называется «агевзия».
– Такое реально бывает? – удивилась я.
– Да, бывает.
Меня это обрадовало.
– Итак, вот мешочек для вкуса, – он положил его у наших ног, – а вот мешочек для запаха.
Я рассмеялась.
– Мы возьмем, – он обшарил полки большого холодильника, – драже Бахи.
Я засмеялась еще громче:
– Он держит драже в холодильнике?
– Да, он странный. Потребляет за день больше сладкого, чем Ивлин съест за неделю, и ни с кем не делится – тем приятнее будет …
Он вытащил пакет драже и велел мне отвернуться.
– Что ты делаешь?
– Давлю драже, чтобы наполнить ароматом мешочек для запаха. Итак. – Из заднего кармана джинсов он вытащил бандану. – Закрой глаза.
Зайдя за спину, он бережно завязал мне глаза. Случайно коснулся пальцем лица, и я почувствовала, как закололо кожу, волоски на руках поднялись дыбом. В прошлый раз глаза мне завязали одноклассники – разыграли жестокую шутку. Раздели меня, осматривали мои шрамы с омерзительным любопытством, точно я чудище, выставленное напоказ в цирке. Тогда мне было страшно, меня это сломило, лишило веры в людей и надежды на новую жизнь. А на этот раз я оставалась совершенно спокойной – и если чуть-чуть волновалась, то это было приятное волнение. Вопреки страху, который объял меня у ворот завода, я теперь совершенно и полностью доверяла Кэррику. Он стал моим надежным партнером. Если мое шестое Клеймо имеет такую силу, как думает Кэррик, то ведь он не воспользовался этим в своих интересах. Он мог бы сам попытаться шантажировать Кревана, но он этого не сделал, он вообще никому не сказал. Он хочет, чтобы приговор сняли с меня.
