– Просто так, – сказала я.
Он прищурился.
– Ты что-то задумываешь, Селестина? – Теперь он не сводил с меня глаз. – Поэтому ты отказалась от сделки?
– Ничего не задумываю.
Это не было враньем. Я ничего не задумывала. Я уже все сделала.
Вот-вот что-то произойдет. То, что я привела в движение еще прежде, чем меня схватили.
66
Я оглянулась на стражницу, которая так и не вышла из камеры.
– Я ничего не задумываю, – повторила я.
Из-за стекла за мной следил дедушка, тоже прищурился, словно пытаясь разгадать, что у меня на уме. Он меня хорошо изучил – и он что-то заподозрил. А может быть, даже знал. Кэррик все бушевал. Схватил стул и запустил им в дальнюю перегородку. Стул отлетел рикошетом. Лицо Кэррика раскраснелось, на шее пульсировали вены, гнев опьянял.
– О-хо-хо, – пробормотал Рафаэль.
Стражница забеспокоилась.
– Не трогайте его, он сам успокоится, – сказал Рафаэль.
– В камеру! – распорядилась она, открывая перед Рафаэлем дверь.
– Я не закончил работу с клиенткой, – запротестовал он.
Но недолго ему удалось протестовать – два стража, вызванные на подмогу, чтобы угомонить Кэррика, первым делом увели из моей камеры Рафаэля.
Как сделать, чтобы Кэррик прекратил бушевать? Он все испортит. Он не поворачивался ко мне лицом – нарочно. Так он выражал мне свое негодование. Плечи его вздымались от бурного дыхания, он пытался овладеть собой. Я поспешно написала еще несколько слов и прижала лист к стеклянной перегородке, разделявшей наши камеры.
Он все испортит, если не сообразит, в чем дело.
Я застучала кулаками по стеклу, но этого он услышать не мог.
Стражи вошли в его камеру. Только бы он не полез в драку. Наконец Кэррик оглянулся – но я уже убрала свой листок. Нельзя, чтобы это прочли стражи. Разорвав листок на миллион клочков, я выбросила их в корзину. Стражи с двух сторон приближались к опасному заключенному, выставив вперед руки, словно бешеного жеребца пытались укротить. Кэррик не удостоил их даже взглядом, он обернулся ко мне, глаза красные, словно от слез. Он думал, что испортил мне жизнь, он понятия не имел, что он-то меня и спас.
Если бы он успел прочесть мою записку, он бы все понял.
Стражи загородили его от меня. Потом они вышли, а Кэррик остался стоять на том же месте. Я снова прижалась к стеклу, надеясь, что теперь он поглядит в мою сторону. Но он не обернулся.
Я покачала головой и улыбнулась. Ничего у него не выйдет. Что бы он ни делал, я не перестану его любить.
И что бы он ни делал, то, что вот-вот должно произойти, произойдет.
67
Стражи вернулись, принесли нам еду, в каждую камеру по подносу.
И забрали у меня ручку и бумагу.
Рафаэль взял вилку, ткнул в еду, на лице – отвращение.
Дед принялся за еду, проворно подносил ко рту кусок за куском. Кэррик так и стоял ко мне спиной, не обращая внимания на еду, на стражей, на все и на всех. Хотел, чтобы я его возненавидела, но фокус ему не удался.
В животе заурчало. Суп – бежевый, это могло быть что угодно, овощи или бульон. На второе – мясо и овощной гарнир. Я сначала понюхала, как учил меня Кэррик, чтобы лучше распознать еду. Отчетливый запах мяты.
Мяты или антисептика. Возможно, пахло мясо: это, наверное, был барашек, но пересушенный до вида старой говядины. Поднеся тарелку с супом к носу, я закрыла глаза и втянула в себя воздух. Снова слабый запах мяты. Что же это такое?
Я не понимала, отчего еда пахнет мятой, и решила ее не пробовать. Пусть не думают, будто приручили меня. Прав Креван: упрямство сильно во мне.
Мне бы вернуться в ту кухню на заводе, сидеть рядом с Кэрриком перед открытым холодильником, с завязанными глазами пробовать драже и чувствовать прикосновение его пальцев к моим губам, когда он подносит на пробу очередной образец.
Может быть, это гороховый суп с мятой? Но почему не зеленый, а бежевый?
И подумать, такая вот пересушенная, переваренная еда из никудышного местного буфета – последняя, чей вкус удалось распробовать, прежде чем мне поставили Клеймо на язык. Наверное, мне же лучше, если я не почувствую теперь ее вкус. Хотя смотри-ка, дедушка все умял с аппетитом и даже прилег вздремнуть после обеда. И Рафаэль довольно бойко работал вилкой.
Даже Кэррик направился к столу. Голод не тетка. Он присел на стул и сунул ложку в суп, затем сразу в рот, ему нет нужды принюхиваться, как мне, чтобы распознать вкус.
Снова заурчал желудок. Я вздохнула, сдаваясь. Ладно, съем по-быстрому.
Но в тот самый момент, когда я поднесла суп ко рту, уже коснулась ложкой нижней губы, я замерла – в памяти всплыла та встреча с Креваном на горе и тот мятный запах, который я приняла за запах жевательной резинки. А потом я очнулась в больнице – после того как судья вонзил иглу мне в ногу. И еще я вспомнила, как ползла по полу, влача парализованные ноги.
Они подсыпали наркотик нам в еду!
Дед уже лежал на койке, глаза плотно закрыты.
Рафаэль обмяк на стуле, уронил голову на грудь.
Кэррик спиной ко мне крошил в тарелку с супом хлебную корку.
Я подскочила к перегородке, забарабанила в нее, закричала.
Он, конечно, не мог меня слышать, но больше я ничего сделать не могла и потому продолжала кричать – а он ел ложку за ложкой, – и у меня уже голос сел, горло саднило, я отбила себе и ладони, и костяшки, бессмысленно стуча ему в стекло.
Оглянулась в поисках ручки и бумаги – их уже не было, стражи забрали, когда принесли обед.
Я схватила стул и швырнула в перегородку. Сбросила на пол с кровати одеяло. Перевернула стол с едой. Швыряла все, что под руку попадало. Разнесла камеру вдребезги. Кэррик, видимо, ощутил вибрацию или тень движения в стекле – он вдруг повернулся и вытаращил глаза, увидев, что я натворила. Стражи распахнули дверь в наш отсек и уже нащупывали ключ от камеры.
Подбежав к перегородке, я стала повторять, надеясь, что он прочтет по губам:
– Еда! Еда! – замотала головой. – Не ешь! – обхватила себя руками за горло, изобразила, будто давлюсь, задыхаюсь.
У Кэррика расширились зрачки, он глянул на стол со своей едой, потом на меня: понял. Поднялся и хотел подойти к перегородке, но его повело вбок. Ноги у него подгибались. Он посмотрел на деда, на Рафаэля, сделал еще одно усилие. Я видела, как пленка затягивает его глаза, но он все еще неотрывно смотрел на меня, потом он заметил что-то за моей спиной – и я увидела его горестный и беспомощный взгляд: в мою камеру ворвались стражи. Последнее, что он увидел, прежде чем попытался ухватиться за стул, чтобы устоять, промахнулся и рухнул.
