Через год он свыкся с деревенской жизнью. Писал жене, что ему хочется быть ближе к естественным, природным условиям жизни. Но он считал себя к ней морально неготовым. «Но подготовишься ли, и в чем такая подготовка должна заключаться… Как быть с той землей, которая тяжелым камнем легла на нас, и какие мы скверные, что не умеем, не хотим устроить ее как следует». Он разбирался с хозяйственными делами и обо всем сообщал Наталье Егоровне. Как-то он в очередной раз писал жене о том, как прошел его день: описывал, во сколько встал, сколько ходил пешком, радовался тому, что прошли головные боли и боли в шее. Потом внезапно осекся и удивился сам себе. Мол, совсем он стал типичным обывателем, патриархальным отцом семейства: «жалуюсь на разные боли, говорю и рассказываю своей дорогой половине о них, того и гляди, буду толковать о ревматизме и всех других неисчерпаемых «измах». Но бог с ними. Впрочем, нет – об одном «изме» я хочу толковать. Это о клерикализме (не удивляйся!). Попы растут, растет и поповство, забирает власть и силу… Попы играют здесь свою роль, и их лапки становятся, по рассказам, из года в год сильнее, могучее и длиннее…». Несмотря на длительное проживание в деревне, в Вернадском били ключом живая мысль и чувство самоиронии, не ослабевала тяга к анализу происходящего вокруг.
Он продолжал научную деятельность, работа постепенно продвигалась. Иногда Вернадскому казалось, что он стал кабинетным ученым-экспериментатором; часто он представлял себя местным земским деятелем, которому удавалось совмещать занятия наукой и сельским хозяйством. А временами он видел себя чисто политическим и общественным деятелем. Он разрывался между своими ипостасями. «И всё, кажется, имеет свои хорошие стороны, свой интерес, – писал он жене. – И то кажется, что я более способен к одному, то к другому, то к третьему. Но передумал – перемечтал я в это последнее время по всем этим вопросам очень много и так чувствую, что становлюсь серьезнее и определеннее. Я это вижу и в своих научных работах, где я вырос, как мне теперь кажется, за последнее время. Одна беда – это леность, которая никак покинуть меня не хочет, и она может мне помешать на всех путях, и тогда окажусь негодным ни к одному из них».
Вернадский пришел к выводу, что самое главное на любом жизненном пути – это ясно сформулированный план действий и список целей. Ему было мало поставить перед собой те задачи, которые были реализуемы на практике при современном правительстве. Он формулировал цели, возможные только для образованного русского народа при лучшем правительстве. Вернадский ставил проблему образования во главу угла. Он также считал, что для улучшения общественной ситуации в стране необходимо развивать частную инициативу.
В 1889 году «Братство» озаботилось решением общей проблемы, связанной с Шаховским. Дело в том, что Дмитрий нажил себе внебрачного ребенка. Встал вопрос о том, что теперь делать. Вернадский был категорически против того, чтобы сдать малыша в воспитательный дом: «Считаю отдачу ребенка в воспитательный дом нечестным поступком – следствием трусливого и легкомысленного отношения к окружающему обществу». Вернадский настаивал на том, чтобы Шаховской сам воспитывал ребенка, а если не может это сделать, то чета Вернадских готова была принять его к себе. Владимир написал другу резкое письмо и потом делился этим с женой: «У меня все еще до сих пор не прошло раздражение на него и на наших петербургских мямлей, которые неизвестно по каким причинам молчали (как видно из письма Лельки) и не сделали шагу, чтобы не допустить его совершить эту гадость. Уже не говоря о том, что они должны были переговорить с ним, они должны были не дать ребенка в воспитательный дом, а если не могли взять его сами, то отдать на воспитание в какую-нибудь семью. Совсем мокрыми курицами стали. Я Лельке написал, что я теперь должен краснеть за него, что ни в каких планах он не должен думать, пока не изменит своего поступка. Да, и главное: из письма его ты увидишь, что он даже не понимает, в чем гадок его поступок, я вполне верю, что он не соблазнял эту девушку и что его, как он выражается, «ловили», но ребенок же тут ни при чем. Я ему писал, что он с «законным» своим ребенком не посмел бы сделать того, что сделал с «незаконным»… Какая ужасная нравственная тупость не понять, что не факт рождения ужасен, а то, что для своих личных выгод устранить с дороги маленькое существо – это все равно, что для своих личных выгод украсть, убить и т. п. какого-нибудь человека, если можешь совершить это безнаказанно…».
Дмитрий Иванович Шаховской.
Детская судьба сильно тронула Вернадского. В Париже он все обдумывал то, как правильно устраивать брошенных, бедных детей. «Мы все знаем, как скверно в воспитательном доме, и это скверное принимаем как должное. А между тем если все скверно там, если гибнут тысячи ребятишек, то гибнут потому, что никто не знает, не думает, не заботится о том, что там творится. «Скверно» – и успокаивается. Да правду ли необходимо, чтобы было скверно? Правда ли нельзя иначе устроить? Или при тех средствах, какие есть, но при добром желании и сильной воле можно добиться лучшего?» – с надеждой вопрошал он в письме к Наталье Егоровне.
Новые ипостаси: отец и профессор
В 1894 году, находясь в Никольском, он продолжал размышлять насчет хозяйственной жизни страны и судьбы тех людей, которые так от нее зависят: «Как-то яснее и сильнее чувствуешь всю необходимость серьезной и сильной мужественной работы для достижения коренной, основной причины, без которой невозможны никакие реформы, никакие улучшения, более или менее прочные, – освобождения человеческой личности. Как-то сильно чувствуется это особенно здесь, в деревне, где на каждом шагу, на каждом сельскохозяйственном мероприятии сталкиваешься с неравноправными с тобой людьми, вся жизнь которых – во всех ее мелких и крупных проявлениях – связана железным кольцом произвола. И произвол земского начальника, и местной полиции, попа, помещика, общины. Невозможна при этих условиях правильная и нормальная постановка хозяйства – такого, какое требуется теперь обстоятельствами времени и общественной жизни России. Мне кажется, это вполне опускается всеми нашими доморощенными экономистами, которые всюду подкладывают вместо действительного крестьянина – крестьянина абстрактного, вместо действительной общины – общину абстрактную. Право, иногда мне кажется, что крепостничество въелось в плоть и кровь даже лучших русских людей и то, что они считают терпимым для крестьян во имя их «экономического» блага, для себя благом не признают».
Тем временем Наталья Егоровна была беременна. Вернадский отвез жену в Териоки, а сам отправился заниматься наукой в Смоленск.
20 августа в Териоки у Вернадского родился сын. Роды проходили тяжело. Молодой отец в эти дни был рядом с женой. Мальчика назвали в честь деда-сенатора Георгием.
У семьи Вернадских появилось две причины переехать на какое-то время за границу. Во-первых, Наталья Егоровна нуждалась в лечении, так как роды не прошли бесследно для ее здоровья. Ей требовались заграничные курорты. Во-вторых, Владимир искал себя и свое научное предназначение в чем-то более глобальном, чем изучение фосфоритов. Ему нужна была иностранная платформа для его новых исследований, и Докучаев помог ему с этим.
