«А что? Подъеду немного! — решил он. — Ноги совсем словно свинцом налитые».
На остановке трамвай ожидало всего пять-шесть человек. Куцеволов присоединился к ним.
В отдалении был уже виден вагон. Пошатываясь из стороны в сторону, он приближался.
А навстречу, от Яузы, звучно чеканя шаг, с песней, двигалась колонна красноармейцев по четыре в ряд. Куцеволов опытным оком сразу определил: курсанты пехотной школы. И скорее всего той, что находится в Лефортове. Близятся первомайские праздники, и войсковые части без конца маршируют сейчас по всем улицам, отрабатывая красивую выправку.
Куцеволов любил военную музыку, ровный строй, ходил на Красную площадь смотреть все парады. Это будило какие-то далекие, щемящие сердце воспоминания. Лучшими днями своими он все же считал дни службы в белой армии.
Колонна курсантов была уже близко. Куцеволов различал отдельные молодые лица, стремительно летящие в отмашку руки, сверкающие на солнце пряжки поясных ремней. И ему захотелось стать во фронт, взять под козырек, приветствуя по-офицерски этих бравых ребят.
Трамвайный вагон, полупустой, тоже подкатывался к остановке.
Ударил гонг. Ожидающих словно всосало на тормозную площадку. Опять ударил гонг. Куцеволов еще на несколько секунд задержался. Курсанты шли мимо.
Вагон тронулся. Уже на ходу Куцеволов вскочил на подножку, цепляясь за поручень левой рукой, в которой держал он портфель, правой рукой, подняв ее над головой, сделал приветственный жест проходящим мимо курсантам.
Провожая их ровный строй, Куцеволов развернулся вполоборота. И тут, на мгновенье, словно бы столкнулся с чьим-то острым взглядом.
Возник высокий упрямый лоб, в гневном изломе приподнятые брови — и все исчезло. Песня, крепкая, слаженная, казалось, вломилась в распахнутые двери трамвая.
И вдруг вместе с нею, прорезав и расколов ее, взлетел одиноко встревоженный и удивленный голос:
— Куцеволов!..
Ровный строй курсантов сразу сбился с ноги.
Трамвай набирал ход. Расстояние между ним и колонной курсантов быстро увеличивалось. Видны были только их спины.
А голос, молодой, сильный, но совершенно не знакомый, так и звенел в ушах: «Куцеволов!» И виделись злые глаза, высокий, упрямый лоб.
Куцеволов поднялся в вагон, вдруг почувствовав, как озноб колючими волнами прокатывается у него по всему телу.
Сел на свободную скамью с солнечной стороны, угнетенно задумался. Что это? Просто показалось? Кровь прилила к голове, и зашумело в ушах. Галлюцинация? Или в действительности какой-то курсант выкрикнул его фамилию, которую он и сам почти забыл?
Больше восьми лет не существует этой фамилии! Кто и как мог ее снова вспомнить? Тем более из молодых!
Трамвай миновал уже пять или шесть остановок, ушел далеко в сторону от Яузы. Куцеволов все сидел, напряженно думая. Припоминал, сопоставлял…
Все очень странно. Если в самом деле его опознал один из курсантов… Но — восемь лет… Тогда этот курсант был совсем еще мальчишкой… А кто? И где? Когда именно?…
Радости не было в этом голосе, в этом вскрике. Горящие, злые глаза… Значит, если узнал, то узнал не по-доброму. Ах, сколько тогда на пути попадалось ему этих разных мальчишек!.. Бессмысленно и вспоминать…
Нет, нет, скорее всего просто почудилось… Конечно, почудилось…
Переступая отяжелевшими ногами, он вышел из вагона. Огляделся по сторонам. Куда же это он заехал? Ведь надо было сойти у моста! Солнышко светит все так же. Тепло, хорошо…
Вдруг с новой силой страх стянул ему виски. Куцеволов отчетливо осознал: нет, не почудилось! И весь вопрос только в том, насколько это практически опасно. Станет теперь или не станет разыскивать его этот курсант, которого сам Куцеволов совершенно не помнит, не знает?
Д-да, выходит, не только в далеком Иркутске, — там пустяки! — но и здесь, совсем близко, рядом, таится еще одна, негаданная вовсе и явно очень большая опасность? Ну? И что же дальше?
Герберт Уэллс, великий фантаст, вы придумали человека-невидимку! А этого «невидимку» придумал кто? Как теперь укрыться от его взгляда? И как самому увидеть его?
К черту! Немедленно к черту портфель, эту одежду, обувь, прическу!
Сейчас нужен холодный расчет, и только расчет. Довольно эмоций! Главное, не потерять головы.
14
С того дня, когда начальник школы приказал Гуськову и Тимофею подать рапорта, прошло довольно много времени. Сперва оба они жили тревожным ожиданием: вот-вот их вызовут и объявят приказ об отчислении из школы. Не такой человек Анталов, чтобы требовать рапорт попусту! Потом и ждать перестали. Когда грянет гроза, все равно не угадаешь. А что быть грозе — нет и сомнений.
Тимофей послал Васенину обстоятельное письмо, рассказал в нем о своем разговоре с Анталовым насчет дяди Гуськова, рассказал о решении худоеланской комсомольской ячейки. И пожаловался: нехорошо истолковали комсомольцы его просьбу помочь Людмиле. Васенин не отвечал.
Это еще больше усиливало тревогу. Как необходим сейчас совет комиссара, брата. Тимофей ложился спать и говорил себе: «Завтра я получу письмо обязательно». День наступал, но письма от Васенина не приходило.
Еще раз прикинув по календарю, Тимофей определил последний срок: подождать до конца недели — и тогда послать телеграмму. Решив это, он заснул спокойно, как давно уже не засыпал.
Кто-то сильно толкнул его в плечо. Так быстро пролетела ночь? Тимофей привычно вскочил, спустил ноги к койки. И…
— То-варищ комис-сар!.. — проговорил ошеломленно. — Приехали! А я-то жду от вас письма.
Васенин приложил палец к губам. Повел рукой вокруг. Тимофей понял: еще глубокая ночь, все спят.
— Меня зовут Алексеем, — с легким упреком сказал Васенин, и в глазах у него засветился веселый огонек.
— Сейчас я оденусь, Алексей Платоныч, сейчас, — радостным шепотом отозвался Тимофей, торопливо хватая одежду, сапоги. — Вот хорошо, что ты приехал!
Васенин понимающе кивал головой. Одет он был в шинель, потертую, заношенную, но, как всегда, удивительно ловко и плотно сидящую на нем. Эмалевые ромбики на петлицах слабо поблескивали в полутьме. Тимофей стал рядом с ним. И что-то словно бы кольнуло его: каким молодым, проворным щегольком он выглядит рядом с комиссаром, уставшим от длинной дороги. А все-таки Васенин сразу, наверно прямо с поезда, пришел сюда. Вон и на лице у комиссара прибавились морщины и виски совсем побелели…
— Быстрее, быстрее, — торопил Васенин.
Они свободно миновали караульное помещение, из которого неведомо куда отлучился дежурный по казарме, пересекли двор. В проходной дневальный сидел, обхватив обеими руками винтовку, и клевал носом. Васенин кинул на него осуждающий взгляд. Тимофей на цыпочках прокрался мимо. Он горел от стыда. Что подумает комиссар о дисциплине! Такого случая, чтобы дневальный заснул на посту, в школе у них еще не бывало.
