— Людмилка, поспешай, золотко!
Ишь торопит! Теперь даже «Людмилкой» и «золотом», называет, не «белячкой». А ей-то что, какая радость? Не все равно — спрячут, сохранят пшеничку свою Голощековы или начисто ее по решению схода у них отберут?
Людмила двигалась все медленнее и медленнее. Варвара схватила валявшийся в амбаре проржавленный таз, насыпала его до краев и, задыхаясь от тяжести и нетерпения, тоже стала бросать через перегородку зерно. Тяжелыми ручейками пшеница стекала ей на грудь, шею, застревала в волосах. Варвара, отплевываясь, ругалась и вдруг, вспомнив о парнях, которые долбили яму на заднем дворе, метнулась туда. Впотьмах не столько разглядела, сколько угадала, что за оградой стоит, переминаясь на морозе, Маркушка.
— Да вот… видишь… — и растерялась. Что придумать, что сказать этому недоумку? Подбежала, тоже приткнулась к забору: — Ты чегой стоишь тут, Маркуша? Не спится тебе чего? Мне вот тоже не спится, ребят своих, варнаков, в избу загнать никак не могу.
Маркушка негромко хмыкнул, снег заскрипел у него под ногами.
— Тетка Варвара, а я все знаю, чего ты там делаешь.
— А чего? Ничего… Ночь же… Спал бы… — И слеза тонко перехватила ей голос. — Ну тебе-то чо, Маркуша?
— Интересно.
— Кой интерес?… Ну поди домой… Поди же… — Словно бы водица кипела у нее в горле. — Да не выдай, Маркуша, не выдай… Ну не выдай жа-а!..
— Эх, пособить тогда тебе, чо ли? — озабоченно вдруг сказал Маркушка.
И кинул длинные руки на забор, подтянулся, шаря носком, куда бы тверже поставить ногу.
Варвара обомлела от радости. Даже отшатнулась от забора: так нежданно поразили, будто толкнули в грудь, обещальные слова Маркушки.
— Золотко! — и потащила его за руку. — Вот, раскопать навоз мальцам моим подмогни.
И Варвара кинулась в амбар: гнала беспокойная мысль, что-то там притихла «белячка». Ей чего — не свое…
21
Но Людмилы в амбаре уже не было.
После ухода Варвары, перебросив через стенку закрома несколько ведер пшеницы, она вдруг остановилась, опустила затекшие, онемевшие руки. И с большей силой, чем всегда, шевельнулось в душе у нее злое чувство ко всему, что связывало ее с этим домом. К Варваре, к Семену, к парням Ивану с Петром, жадюгам таким же, как мать с отцом, к голощековским хлебным полям и покосам, где, надрываясь, она проливала пот, к этой пшенице, сейчас пахнущей вкусно и сытно, а через минуту готовой лечь в пыли и в навозе, только бы не достаться чужим людям…
Вдруг остро вспомнилась пасхальная ночь, серая полоска рассвета над крышами домов, малиновый перезвон колоколов и сверлящий, неподвижный взгляд Курганова, его ненавистнически приказывающий голос: «Око за око, зуб за зуб! А за хлеб, за землю — кровь!»
Кому и зачем она все это спасает? От кого оберегает добро?
Ну, нет, спину свою гнуть на Голощековых, выслушивать брань, попреки и оскорбления она еще могла — это касалось только ее. Но быть с ними заодно в их подлых делах, помогать им, обернуться и самой зверем, гадиной против людей — нет! На это она не пойдет.
Людмила постояла немного, поправила платок на голове, сбившийся во время работы, пошарила в стоявшем в углу окоренке и на ощупь взяла большой пласт соленого свиного сала, — пускай считают воровкой! — обернула тряпицей, которой был прикрыт окоренок, зажала под мышкой и тихо выскользнула во двор.
Варвара стояла спиной к амбару, разговаривала с Маркушкой. Людмила разглядела в темноте ее неясный силуэт. Что, если Варвара сейчас обернется? Сердце сжалось от привычного страха перед этой женщиной. Летучей сухостью обметало губы. Не чуя под собою ног, Людмила бросилась на улицу, за новые тесовые ворота.
Ну, а дальше куда?
Остановилась, вслушалась. Слева — далекие и торопливые шаги, звонко похрустывает под ногами тонкий ледок. Может быть, это Семен возвращается? Справа — на выход из села за поскотину — глухая тишина. А всюду над селом тоскливые собачьи голоса.
Ясно: ни у Голощековых, ни в Худоеланской она больше оставаться не может.
Надо идти направо… Сперва через луга, те самые луга, где было ей так хорошо с Тимофеем, потом через речку Одаргу и в лес… Верст на двадцать до следующей деревни стоит глухая тайга. Хорошо! А ночь? Там, по-за речкой, часто бродят волчьи стаи. Сейчас, говорят, они самые злые. Но если решила отсюда уйти насовсем, теперь ей надо бояться всего. Или уж вовсе ничего не бояться… Людмила повернула направо.
И вдруг ее словно толкнуло в спину. Тут, на пути, дом, в который после свадьбы своей переехали Губановы. Зайти, может быть, Алехе, Нюрке сказать? Что будет потом — безразлично. Ведь подлое дело делается! А Нюрка секретарь комсомольский все же. В такую минуту неужели не выслушает, ненависть свою и бабью ревность в себе не заглушит?
И снова встала в памяти теплая пасхальная ночь, жестокий разговор с Нюркой посредине улицы. За эти полгода, что минули после пасхи, Нюрка не раз дала себя почувствовать обидно сказанным на людях словом. Она твердо ведет все к одному — «беды твои еще впереди». Но — все равно. Мимо пробежать ей совесть не позволяет.
Изба стояла темная, немая, полураспахнутые жердевые ворота приглашали: «Войди». И дверь не была изнутри заложена на крючок. Людмила вошла, шаря рукой о стену, сделала два-три шага. Сдавленно крикнула:
— Голощековы хлеб в навоз зарывают!
Ей тут же отозвался с печи стариковский, настороженный голос:
— А? Кто там? Ат, заразы, черт их… Нюрка с Алехой оба на сходе. Беги скорее туды! Говоришь: зарывают? А кто ты?
— Рещикова…
— Аа! «Белячка»… — Людмила узнала по голосу: дед Флегонт. Он часто приходит сюда, к внучке, погостить, поночевать. В голосе у него удивление. Дык, ты чо же это? На своих! Черт вас… Ну, беги, беги…
Людмила зажмурилась. Слова деда Флегонта ожгли издевкой. Вот как: «На своих…» Голощековы ей — свои… Нет, нет, скорее, скорее, прочь из села!
От двора ко двору — до самой околицы ее преследовал короткий собачий лай.
На выходе из поскотины Людмила остановилась. Те дальние шаги, которые слышались от дома Голощековых, теперь затихли. Значит, это точно был Семен, он вошел к себе в избу. С какой вестью? Он торопливо шагал, оступался… А какое ей дело? С чем бы Семен ни вернулся, хорошо, что она успела уйти. И хорошо, что успела деду Флегонту выкрикнуть свои предупреждающие слова.
Людмила торопливо пошла по темной, шершавой дороге, но вдруг ее снова будто в спину толкнуло. Она оглянулась. Над домом Голощековых медленно поднимался в темное небо столб огня.
Отсюда можно было отчетливо различить амбар, другие надворные постройки, сложенный из толстого заплотника забор, открытое пространство улицы перед домом, соседние избы, словно бы отшатнувшиеся в испуге. А поблизости — ни единой души человеческой. Да что же это такое? Случай, несчастье, или… тоже, когда уже все равно…
