Через несколько дней нас пригласили на собрание в райком партии. Сначала я думал, что это будет обычный траурный митинг, на котором ораторы будут отдавать должное покойному лидеру и вспоминать о его делах. Я вошел в зал вместе с директором Института философии Абрамом Пригожиным. В свое время он имел «грех» поддержать то ли Зиновьева, то ли какого-то другого лидера оппозиции, но об этом уже все забыли, по крайней мере, он так думал.
В зале чувствовалось необычное напряжение. Руководители районной партийной организации в президиуме собрания выглядели очень мрачными и явно нервничали. Я отнес это за счет важности предстоявшей церемонии, но было предчувствие чего-то еще более тревожного. Секретарь райкома начал свое выступление очень напряженно, я подумал, что гибель Кирова произвела на него глубокое впечатление. Но, лишь вскользь сказав о заслугах Кирова, он неожиданно заговорил совсем о другом. Мы слушали с изумлением.
– В партии нужна бдительность и еще раз бдительность… В наших рядах находятся тысячи замаскировавшихся врагов…
Что же теперь будет?.. Мы думали, что все это уже закончилось.
– Товарищ Сталин лично провел расследование убийства Кирова, – продолжал нагнетать обстановку докладчик. – Он подробно допросил Николаева. Лидеры оппозиции вложили оружие в руку Николаева!
Тут же мы узнали, что пятнадцать молодых коммунистов, которые обвинялись в поддержании контактов с Николаевым, были незамедлительно расстреляны вместе с ним, а бывшие лидеры оппозиции Зиновьев и Каменев были осуждены в закрытом порядке и находились в тюрьме.
Нам стало ясно, что это значило. Примирение закончилось. Начался новый террор. Я взглянул на своего друга Пригожина, он сидел белый как стена. После первого выступающего последовали другие.
– Центральный Комитет должен быть беспощадным – партию надо очистить… нужно разобраться с каждым членом партии, – звучало из уст многих выступающих.
Никто уже не упоминал версию о «фашистском агенте», на основании которой уже было расстреляно много народа. Никто не говорил, что Киров выступал как раз за то, чего добивалась оппозиция. Каждый оратор старался переплюнуть своих коллег в разоблачении оппозиции и требовании беспощадной расправы. Во всем этом чувствовалась какая-то принудительность, и за всем этим, на наш взгляд, стоял страх. Страшно было подумать о возможных последствиях такой политики. Это означало войну в партии против всех, кто когда-либо был не согласен со Сталиным. Оставалось только надеяться, что припадок ярости и паника у него пройдут.
Когда мы вышли на улицу, Пригожин был бледен как смерть, его колотила дрожь.
– Со мной все кончено. Никто не спасется, – твердил он. Через три дня он зашел ко мне на квартиру.
– Меня исключили из партии, – сообщил он. – Я потерял работу, в моих лекциях нашли отклонения. Я не знаю, что делать. Каждый день я жду, что за мной придут. Что станет с моей женой и ребенком?
Меня после его горестных речей охватило чувство отчаянной беспомощности. Что я мог сказать? Я предложил ему попытаться найти себе работу где-нибудь подальше от Москвы.
– Чем дальше ты будешь отсюда, тем лучше будут твои шансы.
Я не знаю, что он сделал. Больше я его никогда не видел.
Когда я попытался позвонить ему, то мне сказали, что телефон отключен.
Партию мели железной метлой, тысячи людей были обречены. Во всей огромной стране не было уголка, где можно было бы спрятаться. Все, кто когда-либо голосовал за оппозицию или симпатизировал ей, были поставлены под удар. Чтобы оправдать эту волну террора убийством Кирова, прежних лидеров оппозиции Каменева и Зиновьева, этих сломленных и деморализованных трусливыми раскаяниями людей, заставили заявить о том, что они берут на себя «моральную ответственность» за убийство Кирова. Им было сказано, что они должны принести такую жертву ради партии, для того, чтобы оказать сдерживающее воздействие на своих сторонников и объединить партию перед лицом террористической угрозы.
В этом не было ничего особенно нового. Правда уже давно была подчинена интересам партии. Они просто сделали то, что от них требовалось, неизвестно только, под каким нажимом. Эти первые, пока еще довольно робкие «признания» своей ответственности за преступление, которое разрушило их собственные надежды и было выгодно только Сталину, стали первым шагом на долгом пути, по которому Сталин и ОГПУ повели страну к последующим «московским признаниям». Они, как известно, вскоре потрясут весь мир.
В некоторых районах целые группы населения были подвергнуты высылке для очистки оставшихся от «враждебных элементов». Только из Ленинграда в концлагеря на Волге и в Сибири было выслано до ста тысяч человек. Железнодорожные станции неделями были забиты этими несчастными жертвами нового террора.
Никто не решался обсуждать то, что происходило. Мы молча встречали новости о той судьбе, которая выпадала на долю наших друзей и знакомых. Я помню, что на следующий день после партийного собрания Розенгольц сообщил мне об аресте директора импортного объединения точного машиностроения Герцберга. С Герцбергом мы занимались иностранным языком у одной и той же преподавательницы. Она его постоянно хвалила – несмотря на занятость, он никогда не пропустил ни одного занятия. И теперь она была крайне удивлена – в назначенное время его не было в кабинете, где она давала ему уроки. Что могло случиться? На следующий день она была удивлена еще больше. Но с моей стороны было бы неосторожным посвящать ее в суть произошедшего. Любое упоминание о проходившей чистке было неосторожностью и могло вызвать эмоциональную реакцию. Наконец, когда были опубликованы списки приговоренных вместе с Зиновьевым и Каменевым и Герцберг оказался в числе осужденных, наша учительница узнала правду о судьбе своего самого способного ученика.
Помнится, через несколько дней после того собрания в райкоме наша партийная ячейка в «Автомотоэкспорте» получила закрытое письмо Центрального Комитета ВКП(б). Это был настоящий «гимн ненависти». Составленное в злобном тоне, оно содержало прямой призыв к новым репрессиям. Из этого письма мы узнали, что после начала чистки тысячи коммунистов уничтожили свои партбилеты и перешли на нелегальное положение, многие уехали подальше в глубинку, другие пытались бежать за границу. Авторам письма, видимо, не приходило в голову, что они описывали картину триумфа контрреволюции – именно так все происходило, когда были перед началом 20-х годов свергнуты советские режимы в Венгрии и Баварии. Но они твердили о том, что партия полна предателей и чистку надо проводить с удвоенной силой.
Сейчас кажется странным, что тогда мы не понимали смысла происходящего. Сталин уничтожал старую гвардию большевиков, служившую основой советского режима. Думаю, что идея физического уничтожения своих соперников возникла у него после того, как в июне 1934 года Гитлер устроил свою кровавую чистку, когда его противников убивали без суда там, где их находили. Эта акция Гитлера оказалась успешной не только с внутренней точки зрения, но она не вызвала отвращения или бойкота со стороны цивилизованного мира. Еще несколько лет государственные деятели Англии и Франции продолжали относиться к Гитлеру с уважением. Говорили, что, когда Литвинов предупредил Сталина о том, что массовые казни оттолкнут сочувствующих коммунизму в демократических странах и затруднят осуществление политики «народного фронта», тот ответил: «Ничего, проглотят!».
