В Токио группа офицеров вооруженных сил организовала террористический акт против нескольких членов правительства. Комментируя это происшествие, японский поверенный неожиданно вышел за рамки обычной для японцев дипломатической сдержанности. Он заявил, что этого как раз и следовало ожидать от японской армии, и те, кто внимательно следит за обстановкой в этой стране, предвидели такое развитие событий. Я мимоходом процитировал это заявление в одном из своих сообщений, но «Правда» и «Известия» подали мое сообщение очень выпукло на первых полосах. Возможно, это было не единственной причиной, но так или иначе японский поверенный был срочно отозван.
Вскоре после моего приезда в Афины мы получили из английской миссии приглашение посетить религиозную службу по случаю кончины короля Великобритании Георга V. Официально Советский Союз был атеистическим государством, и я и Кобецкий уже много лет не бывали в церкви. Он колебался, стоит ли идти, и наконец попросил указаний из Москвы. Литвинов ответил: «Делайте как другие дипломаты». И вот мы с Кобецким во фраках и цилиндрах, с развевающимся на автомашине красным советским государственным флагом с серпом и молотом, торжественно подъехали к собору. В то время как мы с Кобецким спокойно поднимались по ступеням собора, толпа зевак с изумлением рассматривала нашу машину с красным флажком. Наверное, для них наше появление у собора было чем-то сверхъестественным.
Через несколько дней мы получили от британского посланника сэра Сиднея Уотерлоу выражение благодарности от имени нового короля Эдуарда VIII. С этой же почтой к нам пришли журналы с фотографиями траурной церемонии в Лондоне. Среди генералов и принцев, которые шли за гробом, был маршал Тухачевский. Он шел рядом с низкорослым толстым генералом, чье имя я запомнил – Франко, представлявшим молодую Испанскую республику.
Примерно через месяц после встречи с архитекторами я в фотографическом магазине снова встретился с девушкой-архитектором, чьи золотые волосы так запомнились мне. Мы улыбнулись друг другу, и она показала мне фотографии, за которыми зашла в магазин, – это были ее снимки в национальном костюме, танцующей на плоской крыше дома. Указывая на эту крышу, она сказала с гордостью:
– Я сама спроектировала и построила этот дом для моей матери. Из этих окон видны Акрополь и Парфенон.
Как раз в это время мы задумали некоторую перестройку в здании миссии.
– Само провидение послало вас! – сказал я. – Мы как раз ищем архитектора Может быть, вы сможете сделать так, что и мы из своих окон будем видеть Парфенон!
Она согласилась посмотреть нашу миссию, и, таким образом, наше первое свидание носило профессиональный характер. Вместе с ней мы осмотрели комнаты, но скоро перешли от обсуждения планировки помещений к обсуждению различий между античной и современной архитектурой. И вот она уже начала объяснять мне, как исключительно точный рисунок колонн Парфенона подчеркивает воздушность этого сооружения. Она рассказывала с таким энтузиазмом, что было просто противоестественно вести этот разговор в закрытом помещении, когда сам Парфенон был всего в двух километрах от миссии. Закончили мы нашу беседу уже в Акрополисе.
Я сказал ей, что собираюсь посетить знаменитые руины Муценуса и Эпидауруса, и попросил ее порекомендовать кого-нибудь в качестве гида. Она сказала, что с удовольствием будет моим гидом.
Через неделю мы поехали в те места, которые история сделала всемирно известными: величественный амфитеатр в Эпидаурусе, строгие гробницы Клитемнестра и Агамемнона, мрачное Дельфийское ущелье, покрытые мхом руины стен, где несколько столетий назад стояла деревня Тангра. Если бы я мог не думать о набиравших полную силу страшных тенденциях у меня на родине, я был бы вполне счастлив. Я всеми силами старался, чтобы тень от этого не омрачала наше путешествие по пыльным дорогам под палящим солнцем Греции. Где бы мы ни были, всегда перед нами на горизонте в двух-трех местах мерцало голубое море. Я был полон восхищения Грецией и этой прекрасной дочерью Греции, которая меня сопровождала.
По вечерам, когда я оставался дома один, меня постоянно одолевали мрачные мысли. Я пытался читать, совершал длительные прогулки, но ничто не могло развеять этих настроений. Я искал развлечений в компании своих друзей из греческой интеллигенции. Мы посещали кафе и небольшие таверны в пригородах Афин. Но эти ужины с веселыми и умными друзьями, хорошей пищей и музыкой казались мне пресными по сравнению с моими археологическими экскурсиями. Мне было намного легче и интереснее в обществе Мари.
Как-то я сказал ей, что, посвятив столько времени и сил искусству и истории, она имеет право немного отдохнуть. Не согласиться ли она поужинать со мной в уютном ресторане на побережье?
Мы поехали в Глифаду, небольшой курорт в Фалеронском заливе. Проехав мимо фешенебельных отелей, мы остановились у небольшой таверны, стоявшей прямо на пляже. Мы ужинали одни на террасе, тихий воздух был заполнен ароматом цветов, в море отражалась полная луна. Величественный усатый официант принес нам барбуну только что пойманную в море, и бутылку вина Ретцина. Закончился ужин белым сыром.
Я наполнил бокалы вином.
– За ваше счастье, Мари. Делайте как я – это обычай в моей стране.
Медленно мы выпили свои бокалы до дна и звонко чокнулись ими. Затем я бросил мой бокал через плечо. Она последовала моему примеру.
Услышав звон разбитого стекла, владелец таверны вскочил со своего места. Но мы вроде не ссорились, и он снова сел. К нам подошел официант и вопросительно уставился на наши улыбающиеся лица.
– Принесите новые бокалы, а те включите в счет, – сказал я ему.
– Когда в России двое выполняют этот ритуал, – сказал я Мари, – это приносит им счастье.
Мы еще долго гуляли по пляжу, пили кофе в еще одном маленьком ресторанчике, танцевали на открытой террасе под музыку греческого джаза. Было много танцующих, но мне казалось, что музыка играла только для нас. Впервые за много лет у меня было спокойно и легко на душе.
Потом мы вернулись на пляж и расположились на скалах. Никто не произносил ни слова. Я заглянул в лицо Мари. Наши взгляды встретились, и ее голубые глаза стали совсем темными. Я обнял ее и поцеловал.
Первый московский процесс
Советские газеты так мало сообщали о том, что действительно происходило дома, что первая половина зловещего 1936 года прошла для нас почти в идиллическом спокойствии. Я убеждал себя, что жизнь в Советском Союзе, видимо, приходит в норму. Конечно, потребуется время, чтобы залечить старые раны и забыть горькую нужду первой пятилетки. И все-таки я себя сознательно обманывал, умышленно не вспоминая того, что мне довелось увидеть. Я просто бежал от своих собственных мыслей.
Но однажды в августе гром грянул среди ясного неба. Сначала московское радио, а потом и газеты сообщили о том, что через пять дней начнется судебный процесс над Зиновьевым, Каменевым и еще четырнадцатью членами «антисоветского террористического центра». Два бывших партийных лидера, на основе теории «моральной ответственности» за убийство Кирова, уже были осуждены на десять лет каждый, тысячи их сторонников были или брошены в тюрьмы или депортированы. Казалось, что этих жертвоприношений на тризну по Кирову было достаточно. Как и многие мои товарищи, я был потрясен этой злонамеренной затеей до глубины души. Но Сталину этого было мало. Он снова вытаскивал на свет труп несчастного Кирова и использовал его, чтобы избавиться от своих уже поверженных и раскаявшихся критиков и противников. Тональность статей в «Правде» не оставляла сомнений в исходе процесса. Каждая строка указывала на смертный приговор, но мы в миссии просто не могли в это поверить. Кобецкий, в прошлом секретарь Зиновьева, старел у нас на глазах. Этот обычно разговорчивый человек хранил глухое молчание, проводя целые дни в своем кабинете, где он часами слушал радио и беспрерывно курил. Во время процесса эмоциональная атмосфера в миссии напоминала дурной сон. Мы избегали говорить о том, что казалось сплошным безумием, каким-то диким вывихом со всех возможных точек зрения.
