Девушка молча кивнула. Она казалась совсем юной, почти ребенком: на вид ей можно было дать не больше восемнадцати, хотя в карточке значилось двадцать два. Густые волосы чуть выбивались из строгого пучка, глаза за коричневыми стеклами очков смотрели спокойно и серьезно. Старшая сиделка вздохнула и протянула ей брошюры.
– Вот правила и расписание. Инструменты, перчатки, халат – все в этом шкафчике. И еще совет: купи себе беруши. Некоторые из них так много разговаривают, что голова идет кругом. Приходится в буквальном смысле затыкать себе уши, чтобы отработать смену. Это вовсе не жестоко – старики разговаривают сами с собой, они не ждут от тебя ответа. Просто время от времени кивай, вот и все.
Практикантка улыбнулась и спрятала бумаги в сумку.
– Спасибо за совет. Но я хочу слушать.
На следующий день она уже разобралась, в каком порядке совершать обход. Двух шумных старушек удобно было навещать в первую очередь. Стоило их убедить, что горечь в желудочных смесях вовсе не от крысиного яда, а от коньяка, как они успокаивались, выпивали все залпом и начинали мирно решать кроссворды. Затем нужно было посетить лежачих. И в конец этой очереди девушка поместила одинокого старика в инвалидной коляске, потому что так можно было проводить с ним больше времени.
Этот старик не шумел и не капризничал, не украшал себя обедом и не грозился засадить всех в тюрьму – то есть, в общем-то, не доставлял особых хлопот. Но, похоже, именно его имела в виду старшая сиделка, когда предлагала купить беруши. Он постоянно что-то говорил – тихо, размеренно, хорошо поставленным голосом, – и было ясно, что его не очень-то волнует реальность, в которой он живет. Сухой, сгорбленный от времени мужчина безропотно ел все, что дают, давал одевать себя в любую одежду и не морщился при уколах. Ведь на самом деле он жил не в маленькой комнатке с безвкусно окрашенными стенами – сюда лишь изредка заходил в гости, – а где-то далеко, за завесой многих десятков лет.
– Разве не странно, – начал старик, едва девушка открыла дверь. – Я начисто забыл, что ел на завтрак, но прекрасно помню, как в день моих самых первых школьных каникул мама приготовила пирог с черникой и сметанной заливкой. Мне кажется, куски исчезали прежде, чем я успевал положить их в рот. Сейчас никто не умеет правильно готовить сметанную заливку, а я до сих пор ощущаю ее на языке. Ну разве это не странно?
– Нет, ничуть, – мягко сказала девушка.
Старик слегка вздрогнул. Вероятно, он не привык, что ему отвечают. Но тут же собрался и, рассеянно протянув руку для измерения давления, продолжил:
– А зимой мы с сестрой лепили пельмени. Тесто и начинку делала бабушка, мы просто заворачивали. Соревновались, у кого больше получится. Я не давал повязывать себе фартук – в такие жуткие цветочки – и все время пачкал рубашку мукой. Пятьдесят пельменей, шестьдесят… Есть рекорд! Можно было одеваться и идти гулять во двор. С Анькой. Да, с Анечкой…
Голос старика дрогнул. Он весь сжался, сморщился и принялся разглаживать складки на своих бесформенных брюках. Девушка ласково погладила его по руке.
– Вы, наверное, не знали Анечку, – тихо произнес он. – Мы с детского сада дружили, были не разлей вода. Мальчишки со двора дразнили нас женихом и невестой, но Аня таких оскорблений не спускала: чуть что – сразу в глаз! Летом мы мастерили ролики, зимой строили крепости. У нас были свои тайники на улице. Потом мы пошли в один и тот же класс, помогали друг другу, давали списывать. Но однажды все закончилось.
Старик с шумом вобрал в себя воздух, и юная сиделка не сразу сообразила, что это всхлип. До сего момента она считала, что самое сложное – смотреть, как плачет ребенок. Чтобы не потерять контроль и тоже не разрыдаться, она сосредоточенно стала следить, как слезы путаются в лабиринте глубоких морщин, перепрыгивают через складки и исчезают в седой щетине на подбородке.
– Знаете, что произошло?
– Расскажите мне, – попросила девушка.
– Когда-то мне казалось, что разлучить нас может только пожар, потоп или ураган. Я был глупым мальчишкой! Случился катаклизм куда более мощный – переезд. В другой город, за тысячу километров. Я не хотел этого, но кто станет спрашивать ребенка? Нам с Аней пришлось расстаться, но мы договорились, что обязательно встретимся. А до этого будем общаться письмами.
Мы действительно писали друг другу. Первое время. Анька выводила большие буквы фломастерами, присылала свои рисунки. А потом… у меня появились друзья, такие же сорванцы, как я сам. Жизнь потекла по другому руслу. Я стал все реже отвечать на письма. А она продолжала мне их слать.
Время шло, и в конце концов я заметил одну странную вещь. Когда я расстался со своей подругой, мне было восемь, а ей – на год меньше. Я рос, менялся, а она как будто нет. Ее каракули в письмах оставались такими же детскими, а рисунки – наивными. Когда спросил Аню, на сколько сантиметров она выросла, ответ был: «Ни на сколько», хотя я-то вытягивался с каждым днем. Вскоре я почти перестал ей писать, потому что мне стало неинтересно: я считал себя взрослым парнем, а она оставалась семилетней девочкой.
По-моему, пролетело пять или шесть лет. Мы с семьей оказались проездом в городке моего детства. Я почти забыл об Анечке, но теперь вспомнил: мне было ужасно любопытно, какой она стала. Наверное, очень красивой. Еще меня мучила совесть из-за того, что она прекратила мне писать – наверное, обиделась. Я хотел встретиться с ней и загладить вину.
Но семья Ани уже не жила в прежнем доме. Мои родители начали искать бывших соседей и, наконец, нашли. Я думал, что Анечка заглянет в гости, но пришел почему-то ее отец. Взрослые долго сидели на кухне и разговаривали, а потом позвали меня.
Отрывки из того разговора до сих пор гудят в ушах – и я все не могу поверить. Моя Анечка была больна. И при такой болезни не носят сладости и не дарят веселые книжки. Как оказалось, Аня была приемным ребенком, нездоровым с рождения, просто это не сразу проявилось. В какой-то момент она перестала расти. И физически, и умственно. Она должна была стать девушкой, начинающей расцветать, а оказалась заперта в теле ребенка. А ведь мы все, наверное, должны были догадаться. У Аньки всегда были очень чудные глаза – я таких никогда больше не видел. Желто-карие, даже золотые, с какими-то искорками в глубине. Она стеснялась их и прятала за очками. Ну не могли такие глаза быть у нормального человека! Врачи ставили разные диагнозы, но в основном говорили про карликовость и умственную отсталость.
Рассказав мне все это, отец Ани долго молчал, а потом спросил, не хочу ли я с ней встретиться. И я ответил: «Нет». Я просто испугался! Не хотел видеть Аню такой. Ее отец кивнул и сказал: «Хорошо, так даже лучше». Но я никогда не смогу забыть его голос!
Больше я ничего не слышал о своей подружке. Родители старались не поднимать эту тему. Вскоре я забыл обо всем: да, как ни удивительно, такое можно выбросить из памяти. Я вырос, женился, прожил вполне счастливую жизнь. Вот только я не сразу понял, что тот самый день меня не отпустит. Это как перелом: вроде все срослось и улеглось, а спустя годы все равно ноет. Знать бы только, что я сломал тогда…
