Бейхаки был высокопоставленным государственным деятелем в государстве Газневидов, но не написал ни слова о своей жизни до тех пор, пока в пятидесятилетнем возрасте не ушел в отставку. С самого начала Бейхаки понимал, что занимается созданием, как он сказал без ложной скромности, «грандиозного памятника»
[962]. Его «История» действительно является наиболее надежным источником знаний о той эпохе. Дело в том, что Бейхаки имел возвышенные взгляды на призвание историка. Он сожалел, что «люди настолько сложны, что предпочитают абсурдное и невозможное»
[963], и, следовательно, «количество тех, кто может принять истину и отклонить ложь, совсем незначительно»
[964]. Поэтому дело историка – распознать правду в каждой ситуации, и не важно, насколько сложной окажется эта задача. Например, описывая бессмысленное разрушение Махмудом Гурганджа и академии в Хорезме, Бейхаки откровенно признал: «Мне трудно говорить об этом, но что я могу поделать? Не следует выказывать пристрастность при написании истории»
[965]. С впечатляющей беспристрастностью он детально описывает убийство известного визиря, а также тщеславие и глупость Газневидов.
Необходимо отметить и великолепный стиль прозы Бейхаки. Его зарисовки, посвященные ведущим государственным деятелям, достойны пера великого романиста, как и краткие, но исчерпывающие суждения о мотивах правителей – о высокомерии и страхе. Он искусно показал, как самые простые прихоти власть имущих приводили к великим историческим катаклизмам. И при этом его бесстрастная манера позволяет читателям сделать собственные выводы без давления со стороны автора. Язык Бейхаки богат и выразителен, слог – легкий и изящный. Временами доверительный и неформальный. Босворт назвал Бейхаки персидским Пипсом
[966]. Однако в отличие от Пипса он мало говорил о себе. С английским автором Бейхаки схож едкими замечаниями о придворных писателях и художниках, а также суровыми суждениями о действиях правителей. Действительно, Бейхаки – это не просто газнийский Пипс. Здесь, из самого сердца забытой империи, существовавшей тысячу лет назад в Афганистане, звучит искренний голос писателя и мыслителя, который полностью осознавал свое положение нравственного человека в безнравственном обществе.
Придворные поэты
Низами Арузи, писатель XII века родом из Самарканда, отметил: «Царю необходим хороший поэт, который бы увековечил имя царя и закрепил память о нем в диванах и тетрадях»
[967]. Махмуд собирал поэтов так же, как собирал идолов из индийских храмов. И делал он это из тех же побуждений – жадности и желания показать свое человеческое, а также воинское величие. Принято считать, что «гильдия поэтов» Махмуда насчитывала 400 стихотворцев
[968]. Даже если эта цифра в четыре раза превышает их действительное количество, она свидетельствует о сильном желании окружить себя большим количеством знаменитых поэтов. Почти все эти поэты писали на персидском языке. Хотя в период, когда Махмуд задумывал захват власти в халифате, он принял к себе на службу и несколько арабских писателей
[969]. Несмотря на свое происхождение, Махмуд не выказывал ни малейшего интереса к тюркской литературе.
Один из поэтов при дворе Махмуда Газневи, Фаррухи из Систана, достиг невероятных высот. Когда он увидел, как один из наместников султана клеймит лошадей, он сочинил хвалебный стих, описывающий это действие. Начальник вскоре принял поэта к себе на службу и после определил его на службу к Махмуду
[970]. Других привозили с захваченных территорий, в основном из таких городов, как Балх, а также из близлежащих регионов Центральной Азии. Махмуду повезло, что несколько наиболее блистательных дворов региона (начиная с Саманидов в Бухаре) пали как раз тогда, когда он пришел к власти, оставив без заработка десятки поэтов и певцов. Большинство из них переехали в Газни. Моделью для Газневи служил двор Сасанидов в Бухаре, которому так преданно служили его предшественники. Если саманидский правитель Наср II наслаждался обществом одного Рудаки, то почему бы Махмуду не иметь четыре сотни таких, как Рудаки?
Жизнь придворных поэтов в Газни не была напряженной. Например, из письменных свидетельств мы знаем, что послеобеденное время они обычно проводили, загадывая сложные загадки, на которые нужно было отвечать в стихах
[971]. Перед поэтами стояла единственная задача – сочинение поэм, восхваляющих их покровителей. Написанные для устного оглашения, эти панегирики строго согласовывались
[972]. Обилие в них простейших выражений и эпитетов в превосходной степени передает глубокую и для современных людей непонятную угодливость.
Например, поэт Абу-ль-Хасан Кисаи из Мерва. Не обделенный талантом, он мог описать лазурно-голубую водяную лилию таким образом:
«Цвет подобен небу – лучезарно яркий,
Чаша твоя – желтая, как в отблеске луны;
Лазурь твоя подобна монаху, пожелтевшему с годами,
Который из накопленного достоинства облачился в синий цвет»
[973].
Но когда пришло время восхвалять Махмуда, он сделал это языком льстеца:
«О, шах, мы можем назвать руку твою нашим драгоценным камнем,
Он неустанно одаряет нас россыпью драгоценных камней;
Хотя Бог сотворил душу твою из щедрости и благородства,
Когда она устает, как у нее хватает сил дышать?»
[974].
Такие банальности не были для него в новинку – он неплохо зарабатывал на жизнь написанием подобных стихов для правителей в Бухаре, а затем в Багдаде. Он один из многих, кто превратил лесть в профессию. Мог ли он поступить иначе? Поэты в то время не могли прельститься идеалом бедного, но высоконравственного творца, теснящегося в своей каморке.
