В то же время, поскольку власть не была ограничена ничем (кроме удавки, как перефразировал Пушкин мадам де Сталь), включая, по сути, и закон, то как её отношения с населением, так и отношения внутри неё, прежде всего по поводу реального соотношения индивидуальной и коллективной (олигархической) форм, представляли собой постоянную социальную борьбу, а то и войну, что было нормально (в статистически-аристотелевском смысле) для власти-автосубъекта, функционирующего в христианском обществе, причём этот способ функционирования не может быть не чем иным, как трансформацией данного общества в интересах этой особой власти. Иным и не могло быть функционирование над – и внезаконной власти, стремящейся либо не допустить иной, чем её собственная, властной субъектности, либо выступать если не в качестве единственного субъекта, то уж по крайней мере в качестве сверхсубъекта.
Борьба, о которой идёт речь и которая представляет собой нормальный для данной власти способ функционирования, в значительной степени носит скрытый, тайный характер. История русской власти, как особого субъекта, а следовательно, и русская история последних четырёх с половиной столетий принципиально конспирологична – как в целом, в своей системности, так и в отдельных аспектах, измерениях и элементах, причём конспирологична в такой степени, какая едва ли встречается в истории других обществ. Возможно, лишь двухтысячелетняя история политико-экономической корпорации «христианская церковь» на Западе может сравниться с русской властью в этом плане. Однако если конспирология христианской церкви обусловлена в большей степени некой исторической ситуацией, то конспирология русской власти и её история обусловлены уникальными природой и характером этой власти, для которой «конспирологическое» развитие – нечто естественное, норма. Причин здесь несколько.
Во-первых, принципиально надзаконный характер власти, усиливавшийся такими факторами, как огромное пространство, низкая продуктивность хозяйства, низкий уровень развития овеществлённого труда (т. е. материализованного времени), заставлял её активно действовать по тайным и чрезвычайным каналам. Вся история русской власти, как уже говорилось, – это сплошные тайные канцелярии, секретные комитеты и тайные комиссии. При этом власть скрывала секреты и тайны одних своих сторон и структур от других сторон и структур, что, естественно, не прибавляло ей эффективности, но позволяло воспроизводиться как автосубъекту. И это естественно, поскольку открытые формы, тем более юридизированные, затрудняют функционирование автосубъектной надзаконной власти, могут быть использованы против неё, ставят под угрозу автосубъектность как таковую.
Во-вторых, автосубъектная, замкнутая на себя власть, власть, которая сама для себя и закон, и традиция, и институт, не может создавать полноценные институты, это – слабоинституциализированная, квазиинституциализированная власть, власть недействующих, недееспособных, а то и просто «нарисованных на холсте» институтов. По этой же причине автосубъектная русская власть не может создать полноценную социальную систему, поскольку автосубъект сам выступает как система, и более широкая системность почти автоматически означает оформление иных субъектов; несубъектная системность â la Восток в русских условиях невозможна. Результат – гиперсубъектность как подавление системности.
По логике вещей, теоретически системное развитие в русской истории должно быть связано с ослаблением субъектности власти. Однако ослабление власти означает дезорганизацию, хаос, а не системность. Наиболее системные фазы в русской истории суть те, когда власть уже утратила значительную часть автосубъектности, но ещё достаточно сильна (как правило, это выражается в ранних формах её олигархизации), и её разложение, а следовательно, дезорганизация общества слабы. Это фазы так называемого застоя (брежневский период, первая треть XIX в., «смазанная» войной 1812 г.) – лучшие в русской истории, наиболее спокойные, сытые и упорядоченные. Вслед за ними приходят, как правило, глупые реформы, смуты, и наступает крах.
Институциональная слабость власти компенсируется тем, что она постоянно создаёт ad hoc («к случаю») различные чрезвычайные комиссии. Столетний «ужас чрезвычаек» – так охарактеризовал этот аспект русской истории Максимилиан Волошин. Ясно, что чрезвычайщина, перемешанная с квазиинституциональностью, – благоприятная среда для развития закрытых структур, заговора и прочих конспирологических «прелестей».
В-третьих, поскольку генезис самодержавия вообще и его индивидуально-царской формы в частности носил революционно-силовой характер и это революционно-силовое качество в силу своей надзаконности не было зафиксировано особым образом, соотношение индивидуальной и коллективной форм самодержавия принципиально не было закреплено, а потому носило подвижный характер, меняясь от правления к правлению (среднесрочная перспектива) и приобретая более коллективный (олигархический) характер в начале почти каждого правления (краткосрочная перспектива) и по мере приближения той или иной структуры русской власти к её концу – конец самодержавия, конец советского периода (долгосрочная перспектива). Таким образом, в русскую власть встроены противоречие и борьба между индивидуальной и коллективной формой, и борьба эта носит подковёрный, внезаконный и тайный характер – опять конспирология.
XIII
Русская конспирология, которую вполне можно характеризовать и как криптократологию, и как криптоисторию русской власти, имеет, однако, ещё один источник помимо природы русской власти и логики её развёртывания, её отношений с населением. Этот источник – революция, а ещё точнее – революционность, причём двойная. Она характеризует саму власть как особую субстанцию и в то же время возникает как порождаемое самой властью противодействие ей.
Автосубъектная русская власть является имманентно революционной. И одновременно реакционной – действие равно противодействию. Сейчас, однако, нас интересует революционность. Последняя встроена в русскую власть генетически. Во-первых, русская власть как особый субъект формировалась под воздействием отношений с Ордой и одновременно в процессе освобождения от Орды, пассивного сопротивления ей, «немой борьбы» с ней. Во-вторых, как конкретная – индивидуально-самодержавная форма русская власть возникла в результате эмансипации, освобождения/высвобождения царя от/из княжебоярского кокона. И произошло это посредством революционного акта, революции внутри господствующих групп – в виде опричнины. Устанавливая контроль над господствующими группами и страной и наполняя царскую форму адекватным ей содержанием, русская власть вполне по логике автосубъектности освобождалась от любого контроля над ней, ибо адекватное её природе состояние – над – и бесконтрольность – абсолютная воля, т. е. произвол. Революционная историческая природа русской власти проявлялась и в её надзаконности (последняя в известном смысле есть перманентная, застывшая революционность), и в её тайном характере.
Свою окончательную форму русская власть приобрела с Петром I и при нём – внешне европейскую, возникшую в результате ещё одной революции сверху, окончательно закрепостившей крестьян и подтвердившей (впрочем, ненадолго – до 1762 г.) закрепощение службой дворян. Петровское самодержавие (я называю такие формы/стадии русской власти «демонархиями»: «демоническая архэ», т. е. власть; «де» – т. е. якобы монархия; «монархия демоса») стало пиком в развитии русской власти как автосубъекта, апофеозом её воли-произвола. Казалось бы, теперь ей «нет преград на суше и на море» – она победила в почти трёхсотлетней борьбе, перемогла татар, княжат, бояр.
