Крестьянская проблема была решена большевистским режимом путём раскрестьянивания. Но так решался крестьянский вопрос в XIX–XX вв. во всём мире. Особенность раскрестьянивания в СССР не в его жестокости – здесь все рекорды бьют англосаксы, а в его сжатых сроках (5–7 лет) и в его проведении на антикапиталистической основе, т. е. в ориентации на интересы не кучки сельских и городских богатеев, а основной массы сельского населения.
Да, у сопротивлявшихся коллективизации крестьян была своя правда – правда маленького мирка, которому плевать на большой мир национального целого, на мировые проблемы. Но именно эти проблемы в лице Гитлера и зондеркоманд достали бы русского крестьянина, не встреть он войну в качестве советского человека, трансформированного коллективизацией. В войне победил не русский крестьянин, а русский советский человек, советская – сталинская – система, создавшая государственное целое с помощью коллективизации. И здесь мы подходим к самому главному.
Коллективизация стала радикальным прорывом из интернационал-большевистской клетки, в которой Россия отбыла десятилетний срок между 7 ноября 1917 г. и 7 ноября 1927 г. (попытка троцкистского путча) к национальному государству, которое строит социализм в своих пределах, а не несёт мировую революцию вовне, расшатывая мир в интересах фининтерна. Коллективизация стала логическим следствием перехода от интернационал-большевизма к национал-большевистской стратегии, ориентированной на создание современного промышленного общества, в которое сельское население интегрировано в качестве элемента целого.
Начало коллективизации не случайно совпало по времени с разгромом бухаринской команды, высылкой Троцкого из СССР, резкой активизации британцев в продвижении Гитлера к власти и началом мирового экономического кризиса. Надежды банкиров Нью-Йорка и Лондона, о которых Троцкий говорил, что они-то и есть главные революционеры, на переустройство мира посредством мировой революции рухнули – Россия вышла из «проекта». Теперь расчёт был на мировую войну, началом подготовки к которой и стал 1929 г., войну которая, помимо прочего, должна была стереть русский народ с лица земли. В таких условиях коллективизация должна была быть резко ускорена, причём главным образом не в экономических целях (хотя и в них тоже – в условиях мирового кризиса упали цены на промышленное оборудование, которое, ловя момент, следовало закупать), а в социальных, социосистемных, в целях сохранения и развития национального целого. Только дом, не разделившийся в самом себе и к тому же современный по конструкции, мог рассчитывать на победу в войне с англосаксонско-германскими хищниками.
Коллективизация вытаскивала страну из ловушки 1920-х годов, из комплекса проблем, возникших в XIX в., была единственным способом – очень жестоким – спасти СССР и русскую цивилизацию – по трагической диалектике истории ценой раскрестьянивания русского крестьянства, ценой нескольких миллионов жизней.
Была ли коллективизация жестокой? Без сомнения. Как и многое в России, да и не только в ней. Во-первых, все переломы в истории вообще и раскрестьянивания в частности – штука жестокая и, например, до жестокостей английского раскрестьянивания России ох как далеко. Но почему-то англосаксам счёт не предъявляется. Во-вторых, у массовых процессов – своя логика, и логика жестокая, и центральная власть сделала немало, чтобы эту жестокость умерить. В-третьих, чем дольше откладываются социальные/управленческие решения, чем больше копится проблем, тем больше социальное напряжение, социальная ненависть, социальный гнев, которые и рванули во время коллективизации. О социальном динамите, который вырабатывался непосредственно НЭПом, я уже не говорю.
Во время коллективизации одна часть народа экспроприировала другую, при этом как всегда бывает в таких ситуациях, в первых рядах экспроприаторов было много биологических подонков человечества – революции так и совершаются (мораль: не надо доводить до ситуаций, когда революция оказывается единственным способом решения проблем). Результатами коллективизации, которые были уже вполне очевидны к концу 1930-х годов, пользовалось практически всё население страны, включая коллективизированных. Какой контраст с экспроприацией 1990-х годов, когда кучка социопатов экспроприировала народ в целом, реализовав на криминально-капиталистический манер троцкистский интернационал-большевистский проект превращения России в сырьевой придаток Запада; в хворост, но только не для мировой революции, а для мировой неолиберальной контрреволюции. Последняя в условиях конца XX в. решала иным способом те задачи, которые не решили для верхушки мирового капиталистического класса (портреты его представителей так любит писать И. Глазунов) интернационал-большевизм и национал-социализм.
Остаётся ждать от И. Глазунова картины с названием типа «Постсоветская расколлективизация» или «Герои мутного времени». Впрочем, возможных «героев» такой картины уже изобразили Босх и Брейгель Старший.
Россия, мир, будущее
[45]Наш собеседник – известный русский историк, обществовед и публицист, директор Центра системно-стратегического анализа, директор Центра русских исследований Московского гуманитарного университета, академик Международной академии наук (Инсбрук, Австрия), автор 400 публикаций (включая 11 монографий), член Союза писателей России.
– Андрей Ильич, начнем издалека. Ваши первые большие работы датированы рубежом 90-х – нулевых. Если вспомнить, то в это же время появляется книжка А. Паршева «Почему Россия не Америка?», сегодня она выглядит во многом простой и даже наивной, в 2001 году первое издание «Манипуляции сознанием» С. Кара-Мурзы, которая сейчас читается, как учебник для средней школы, тогда же выходят газета «Дуэль» и еще две-три знаковые книжки… Когда для Вас, человека, обладающего таким колоссальным объемом информации, начало приходить понимание того, что же произошло в 1991 году, хотя мы теперь прекрасно знаем, что все начиналось гораздо раньше?..
– Начну с того, что мои первые крупные работы появились не на рубеже 90-х и нулевых, а в середине 1980-х годов; в начале 1990-х я написал две большие работы – «Кратократия» и английскую версию «Колоколов Истории». Рубеж 90-х – нулевых – это действительно некий всплеск, но не первый. Что касается понимания произошедшего в 1991 г., то тогда у меня ещё не было того, что Вы назвали колоссальным объёмом информации – это пришло позже, поэтому и понимание пришло позже. В конце 1980-х годов было лишь ощущение какой-то неправильности происходящего. Тогда я занимался проблемой социальной природы советского общества и его господствующей группы – номенклатуры. Результатом стала работа «Кратократия», опубликованная в двух десятках номеров журнала «Социум» в 1991–1993 гг. и ставшая с тех пор библиографической редкостью. В конце 1980-х меня интересовал генезис и нормальное функционирование номенклатуры, её базовые противоречия. Осмысление того, как эти противоречия, породившие структурный кризис 1970-х – начала 1980-х годов (горбачёвщина как фасад и орудие классового союза заинтересованных групп в СССР и на Западе превратила его в конце 1988–1989 гг. в системный) пришло позже. Значительную роль в осмыслении сыграло то, что в 1993–1994 гг. я работал в США и во Франции и, с одной стороны, смотрел на ситуацию в РФ извне, во-вторых, наблюдал за реакцией Запада (СМИ, политики, профессура) на происходящее в России. Ведь если твой геополитический противник тебя хвалит, если аплодирует расстрелу «Белого дома» в Москве, то это высвечивает ситуацию предельно ясно.
