– Вы правы: у нас нет ни рынка, ни капитализма. У нас процесс первоначального накопления (т. е. передел собственности) постоянно подсекает капиталистическое накопление. Я рад, что Вы вспомнили МПЭ; этот факт лишний раз свидетельствует о том, что Сталин был великолепным социальным инженером. Что касается частной собственности, то в России на протяжении почти всей её истории частной собственности либо не было, либо она не работала, либо приобретала главным образом уродливые формы как в конце XIX – начале XX и в конце XX – начале XXI вв. Вообще нужно сказать, что частная собственность – довольно редкое явление. Оно возникает с разложением западноевропейского феодализма (собственно, никакого другого и не было) и расцветает при капитализме. Азиатские (Китай, Индия, мир ислама) и античные социумы частной собственности по сути не знали – природно-хозяйственные и исторические условия такого типа собственности не требовали. Более того, как и ростовщичество, этот тип собственности нёс им смертельную угрозу. Недаром частная собственность на Западе развивается как элемент «цивилизации ссудного процента». Но даже на Западе, если брать верхушку мирового капиталистического класса, деньги определяют далеко не всё – на определённом уровне физические деньги превращаются в метафизическую, нередко оккультную (но не религиозную!) власть. Последняя в качестве второго контура как бы вынесена за рамки системы – по принципу злого духа из «Шах-Намэ» Фирдоуси: «Я здесь и не здесь».
Россия в плане развития частной собственности (не путать с семейно-обособленной) относится к мейнстриму планетарного развития, а не к западному (капиталистическому) «выверту-извращению». Относительно невеликий по объёму совокупный общественный продукт (результат хозяйственной деятельности русских в зоне рискованного земледелия евразийского неудобья), огромные пространства (транспортные издержки), постоянные войны на три стороны света – всё это делало собственность (не частную собственность, а собственность вообще) в русской системе жизни вторичной, производной, функциональной по отношению к власти. А само общество приобретало служебно-служивый характер. Развитие в таком типе социума частной собственности, не говоря уже о капитализме, есть показатель не прогресса, а регресса и упадка. Что и происходило у нас в конце XIX – начале XX в. При том, что частнособственнический слой позднесамодержавной (пореформенной) России был невелик, этого вполне хватало для нарастания кризиса. Ведь жил этот слой по потребностям верхушек буржуазного Запада с его индустриальной и мощной аграрной основой, а не по потребностям, которые могла удовлетворить русская система хозяйства. Западоидность российской верхушки может обеспечиваться только одним – усилением эксплуатации и разорением основной массы населения, что и повторилось в 1990-е – привет позднему самодержавию. Частная собственность и капитализм в России и для России – это всегда показатель серьёзной социальной болезни.
Показательно ещё одно: сегодня частная собственность постепенно отмирает – вместе с капитализмом – на самом Западе, на её место приходит корпоративная и иные формы нечастной собственности.
– Время ли сейчас для манифестов в искусстве?
– Едва ли. Манифесты – не заказная вещь, а веление времени. Манифесты – это победный клич новых социальных сил, социальная гниль на это неспособна. Впрочем, история тем и хороша, что ситуации в ней нередко меняются стремительно.
– В книге «Холодный восточный ветер Русской весны» Вы пишете, что нам предстоит пережить трудные, возможно, даже кровавые ближайшие 10–15 лет. Можно ли провести прямую линию опричнины Грозный – Сталин, которую вы исследуете, к Путину?
– Нет. Путин не демонстрирует не только опричнину, но даже волю или склонность к ней. Пока что линия «Грозный – Сталин» заканчивается на Сталине; его, как и Ивана Грозного, характеризует определённость позиции. В то же время разрешить главное противоречие путинского курса – между противостоянием с Западом, нежеланием медведя отдать кому-либо свою тайгу, с одной стороны, и продолжением чубайсовско-кудринской вариации неолиберальной экономической политики, с другой – невозможно без чего-то похожего на (нео)опричнину. Экономическая политика последней четверти века сделала постсоветскую Россию типологически весьма похожей на царскую Россию начала XX в. (социальная поляризация, сырьевая специализация, слабая социальная база власти), опасно похожей, я бы сказал.
– Стоит сравнить видеокадры Президента, скажем 2001 года и года 2013-го, и мы увидим, что перед нами два разных человека. Невероятный, колоссальный прогресс политика…
– Да, Путин прибавил – жизнь заставила. О нём можно сказать словами Николая Заболоцкого: «Как мир меняется! / И как я сам меняюсь! Лишь именем одним я называюсь». Путин выглядит существенно сильнее западных так называемых «лидеров», которые на самом деле всего лишь высокопоставленные клерки-марионетки, пляшущие под дудку своих хозяев. Но ведь сила Запада не в этих марионетках и даже не столько в экономической мощи, сколько в организованном в два контура власти – закрытый и открытый – правящем политико-экономическом слое коллективного Запада. При всех противоречиях его кланов, его двух основных сегментов – англо-американского, спаянного, помимо прочего, еврейским капиталом, и немецко-североитальянского, завязанного на Ватикан – это единое целое с по сути общей взаимопереплетённой собственностью, которую контролирует ограниченное число семей, корпораций и фондов. Эти люди действуют не по принципу «нравится – не нравится», а раз так, то стараться понравиться им бесполезно, они признают только силу, поэтому до сих пор их так пугает Сталин, этот испуг дорогого стоит, он – высшая форма признания и высокой оценки на Западе всего, что относится к России.
– У России есть сегодня реальные союзники?
– Тактические, возможно, есть. Стратегических и тем более метафизических нет. Да нам и не надо. Будем сильными – сами справимся, а слабых сами же союзники (или, как их называют сегодня, «партнёры») и сожрут, предварительно ударив ножом в спину. Длительные союзы возможны лишь на основе комбинации экономических интересов, цивилизационного сходства и этнического родства. Как, например, британско-американский союз при всех его противоречиях, которые в 1930-е годы стали главной причиной Второй мировой войны, – сегодня этот факт активно затушёвывается, всё внимание фокусируется на Третьем рейхе и СССР.
– То есть для успешного союза важен фактор крови?
– Не всегда, но нередко. Не случайно, что именно англосаксы, прежде всего британцы, разработали в конце XIX – начале XX в. основные расово-евгенические теории, которые на практике реализовали нацисты в Третьем рейхе. Так же, как когда-то на рубеже XVII–XVIII вв. английская/ британская элита разработала геокультурный вирус, психооргоружие под названием «Просвещение» и сбросила его во Францию. Сбросила для того, чтобы идейно подорвать Францию, духовно обезоружить её правящую элиту в борьбе с Великобританией, размягчить и опрокинуть – что и произошло в конце XVIII в.
У немецкого нацизма не только германские, но общеевропейские, особенно британские корни (достаточно почитать, кроме учёных, таких авторов, как Киплинг и Уэллс с его «новым мировым порядком» и «открытым заговором»). И в этом плане поднимающая голову реабилитация нацизма сегодня на Западе – явление не случайное, достаточно посмотреть, что делалось в Европе в 1920–1930-е годы, какие в основном режимы были у власти. Да и нынешний Евросоюз ведь сшит по лекалам гитлеровского евросоюза. Именно распространённый на большую часть Европы Третий рейх во многом стал моделью нынешнего Евросоюза, как бы ни пытались это отрицать его создатели. Я уже не говорю о роли немцев в создании и развитии ЕС.
