Самое главное – страшно досадно, что я временно выбыл из строя и прикован к кровати в самое нужное время…
Все уж из состава главной конторы привыкли к этой мысли, и для дела Ваш приезд необходим. Я, конечно, не говорил бы этого, не отдавая себе полного отчета в своих словах.
И за Ваше здоровье и за успех торговли во главе с Вами я спокоен, а потому буду тихо лежать в постели, ощущая Вас здесь».
Савинков был шокирован. Казалось, что он вот-вот упадет в обморок. Мысль о том, что с Павловским может что-то случиться, никогда не приходила ему в голову. Недаром же он с пафосом любил говорить: «У большевиков руки коротки дотянуться до таких боевиков, как мы с Сержем». Теперь вот выяснилось, что слова пророчеством не стали.
Он долго колебался, сначала решив, что «Либеральные демократы» – провокация Лубянки. Но быстро отогнал эту мысль. Взял себя в руки. И еще раз все тщательно обдумал.
Все письма членов Союза защиты Родины и свободы рисовали радужную картину. И он об этом не забывает. Каждый день, проведенный Савинковым не в России, усиливает сомнение в его полезности для антибольшевистского подполья в Москве. Он прекрасно понимает, что ни Павловский, ни тем более Шешеня ничего полезного для будущей победы над Советами не сделают. Рядовые исполнители, только и всего. А между тем вопрос свержения коммунистов – первоочередной для Савинкова. Ему известно, что его основные организации в России разгромлены. Хорошо хоть этого не знают те, кто дают ему деньги. Но могут ведь и узнать! Поэтому «Либеральные демократы» – панацея от всех возможных бед! Не говоря уже о том, что это прямая дорога на политический олимп…
Савинков не мог не принять столь нужное для Москвы решение: ехать в Россию. Больше терять время было нельзя. Напоследок он зашел поговорить с Владимиром Бурцевым, написал прощальные письма всем близким знакомым. В них не было предчувствия фатальной ошибки. Скорее наоборот – они были полны счастья от осознания того, что он едет бороться. Сопровождать его в этой поездке вызвался Александр Деренталь
[8] вместе с женой Любовью. Она вела дневник, который и позволяет с удивительной точностью восстановить последние минуты жизни Бориса Савинкова на свободе:
«15 августа.
На крестьянской телеге сложены чемоданы. Мы идем за ней следом. Ноги наши вымочены росой. Сияет луна. Она сияет так ярко, что можно подумать, что это день, а не ночь, если бы не полная тишина. Только скрипят колеса. Больше ни звука, хотя деревня недалеко. Холодно. Мы жадно пьем свежий воздух – воздух России. Россия в нескольких шагах от нас, впереди…
Мы выехали в Россию по настоянию Сергея Павловского. Он должен был приехать за нами в Париж. Но он был ранен при нападении на большевистский поезд и вместо себя прислал Андрея Павловича и Фомичева.
Мы идем быстро, в полном молчании. За каждым кустом, может быть, прячется пограничник, из-за каждого дерева может щелкнуть винтовка. Вот налево зашевелилось что-то. Потом направо. И вдруг всюду – спереди, сзади и наверху – шумы, шорохи и тяжелое хлопанье крыльев. Звери и птицы…
Пролетела сова. Это третий предостерегающий знак: утром разбилось зеркало и сегодня пятница – дурной день.
Мы идем уже больше часа, но усталости нет. Мы идем то полями, то лесом. Граница вьется, и мы мало удаляемся от нее. Но вот в перелеске тарантас и подвода. Лошади крупные…
До Минска нам предстоит сделать 35 верст.
Деревня. Лают собаки. Потом поля, перелески, опять поля, снова деревня. И опьяняющий воздух. А в голове одна мысль: поля – Россия, леса – Россия, деревни – тоже Россия. Мы счастливы – мы у себя.
Высоко над соснами вспыхнул красноватый огонь. Что это? Сигнал? Нет, это Марс. Но он сверкает как никогда.
Дорога скверная, в ямах. На одном из поворотов тарантас опрокидывается. Мы падаем…
16 августа.
На заре мы сделали привал в поле. В небе гаснут последние звезды. Фомичев объявляет со смехом:
– Буфет открыт, господа!
Он предлагает водки и колбасы. Мы бранили его за то, что он забыл купить хлеба.
Лошади трогаются. Вот, наконец, и дома. Приехали. Минск. Пригородные улицы пусты. Редкие прохожие оборачиваются на нас, хотя в Вильно мы оделись по-русски: мужчины в нашлепках, а я в шерстяных чулках и т. д. Мы идем, и кажется, что пригороду не будет конца: бессонная ночь внезапно дает себя знать…
Мы останавливаемся у одного из домов на Советской. Здесь мы отдохнем и вечером уедем в Москву. Поднимаясь по лестнице, я говорю:
– В этой квартире живет кто-нибудь из членов нашей организации?
– Да, конечно, – отвечает кто-то…
Я чувствую смутное беспокойство. Я присаживаюсь к столу. Приносят завтрак…
Вдруг с силой распахивается двойная дверь из передней:
– Ни с места! Вы арестованы!
Входят несколько человек. Они направляют револьверы и карабины на нас. Впереди военный, похожий на корсиканского бандита: черная борода, сверкающие черные глаза и два огромных маузера в руках. Со стороны кухни тоже появляются люди. Обе группы так неподвижны, что кажется, что они восковые. Первые слова произносит Борис Викторович:
– Чисто сделано. Разрешите продолжать завтрак.
Красноармейцы с красными звездами на рукавах выстраиваются вдоль стены. Несколько человек садятся за стол. Один небольшого роста, с русою бородой, в шлеме располагается на диване рядом с Александром Аркадьевичем.
– Да, чисто сделано, чисто сделано, – повторяет он. – Не удивительно: работали над этим полтора года…
– Как жалко, что я не успел побриться, – говорит Борис Викторович.
– Ничего. Вы побреетесь в Москве, Борис Викторович… – замечает человек в черной рубашке с бритым и круглым спокойным лицом. У него уверенный голос и мягкие жесты.
– Вы знаете мое имя и отчество? – удивляется Борис Викторович.
– Помилуйте, кто же не знает их! – любезно отвечает он и предлагает нам пива…
Я говорю:
– Нас было пятеро. Теперь нас трое. Нет Андрея Павловича и Фомичева.
– Понятно, – говорит Борис Викторович.
– Значит… все предали нас?
– Конечно.
– Не может этого быть…
Но я должна верить Пиляру.
[9] Он один из начальников ГПУ.
