Темнело, загорались фонари, включился прожектор на крыше администрации. Гудели грузовые машины, выгружались люди в фуфайках, рваных куртках, кто-то в пальто, с лицами, серыми от грязи и усталости, брели в столовую.
Алексей смешался с толпой. Его товарищи по несчастью где-то потерялись. Он уже забыл про них, вооружился подносом, стоял в унылой, плохо пахнущей очереди.
– Тепло дали, – сообщил кто-то.
Народ оживился, впрочем, ненадолго.
Шеф-повар продолжал поражать публику своими талантами. На ужин была подана переваренная гречневая каша, в которой плавали кусочки сала и костей. Все это поглощалось почти без отходов.
За прошедший день Алексей изучил, насколько смог, обстановку. Забор бывшего профилактория патрулировался, но не очень рьяно. Люди с оружием ходят по двое. На воротах бревенчатая будка, в ней дежурят три человека, впускают и выпускают транспорт, который курсирует довольно часто.
По лагерю в дневное время бродят несколько вольнонаемных. Корнилов даже видел женщину за рулем подержанного джипа. Здесь, видимо, есть бухгалтеры, делопроизводители, снабженцы. Тот же кочегар с водилами. К Шаховскому приезжают какие-то мутные личности, он проводит их в здание администрации и там ведет беседы.
Что происходит за пределами лагеря, Алексей пока не знал.
На улице нудно моросил дождь. Алексей в общей массе доковылял до барака, расправил матрас. Ломило кости, кружилась голова. Двое суток назад в это самое время он бежал из больницы города Калашовки, лег спать на съемной хате. Потом подъехала машина, и он проснулся. Для описания событий, последовавших за этим, лучше всех прочих подошло бы слово «бред».
Он лежал на кровати и наблюдал за суетой. Люди сновали в бараке, как в муравейнике. Одни развешивали на спинках кроватей мокрую одежду, другие грелись у древних чугунных батарей, которые реально потеплели, пристраивали на них носки, нижнюю одежду, просовывали внутрь сапоги. По бараку стелился удушливый запах пота.
Кто-то умолял дать ему сигарету. Дескать, сил уже нет, весь день не курил. Какой-то человек убедительно просил не совать свое дело в его нос. Он не нанимался это нюхать. Кто-то вспомнил, что сегодня девять дней, как завалило Гончаренко. Даже конфеты завалящей нет, чтобы помянуть, не говоря уж о спиртном.
Разделся до майки рослый тип с переизбытком мышц и сала. Прыщавый, неприятный, с какими-то разными глазами. Его тело украшали живописные наколки, явно не дизайнерские. Человек долго и упорно сидел. Он возился со своими штанами, потом с кроватью, бросил вещи на соседнюю койку, презрительно глянул на молчащего мужичка, боящегося сделать замечание. Что-то бросил соседу на другой стороне, косо усмехнулся.
Упомянутый сосед был из своих, такой же разрисованный, хотя и скромных габаритов. У него была куриная шейка, уши торчали в разные стороны, короткие ноги и длинные руки. Он все это продемонстрировал, когда вышел в проход и вытряхнул штаны, игнорируя людей, в которых летела его грязь.
Уголовник вскинул голову, встретился глазами с Алексеем, насупился. Тот не стал доводить дело до греха, отвернулся.
– Эта парочка здесь вторую неделю, – прозвучал тихий голос справа. – Ефим Погребень был когда-то вором в законе по кличке Фима Погреб. Потом свои же развенчали и опустили его. За грабеж сидел на Волынщине. Освободился по амнистии в начале шестнадцатого года и начал резвиться. В Ровно бабу изнасиловал. Она оказалась женой одного из тамошних активистов. Менты по доброте душевной уступили его Шаховскому. Убить хотели, да передумали. С ворами свяжешься, получишь проблемы на свою задницу.
Алексей покосился вправо. Сосед лежал на левом боку, растирал тазовую кость и морщился. Среднего роста, русоволосый, лет тридцати пяти. Лицо серое от усталости, но в нем еще читался интеллект.
– Семен Ратушенко, – представился сиделец. – Из Одессы. В мае четырнадцатого уволился из милиции, отправился на вольные хлеба. До этого десять лет работал в сыскном отделе. Все эти рожи намертво засели в памяти. – Он привстал, протянул руку.
Алексей пересилил ломоту в суставах, тоже потянулся, ответил на рукопожатие. Несложно было догадаться, по какой причине этот парень уволился из одесской милиции именно в мае четырнадцатого года. В бывшем городе-герое царил шок. Дом профсоюзов сгорел не просто так, а вместе с людьми, которые в нем находились. Многие демонстративно бросали должности, выражали отвращение новоявленной фашистской власти.
– Корнилов Алексей. Тоже мент. Харьковский я.
– Вижу, что из сыскарей. – Ратушенко усмехнулся. – Сразу заметил, как ты на этих урок смотришь. Ладно, можешь не рассказывать грустную историю о том, как мент из Харькова оказался на этих вот приисках.
– Нечего рассказывать. Глупо все вышло. Вы хотя бы работали тут. А я вообще без понятия, где оказался. Избили, в машину сунули, привезли. Еще двоих со мной в Городице прибрали. Весь день разгружали уголь.
– Полезное дело сделали, – похвалил Ратушенко. – Видишь второго рядом с Ефимкой? Ну, этот, с раковой шейкой и ушами, как у Чебурашки. Типа дружбан Ефимки, а на деле просто шестерка. Шашлыком его кличут. Фамилия Шлыпко, имени-отчества не помню. Ты с ним поосторожнее, он дурак, но опасный. Если огрызаешься, то следи за его руками. Он нож из чего угодно сделает. Дважды сидел за нанесение тяжких телесных. С ним лучше не связываться. Скоро сорок мужику, а ума, как у малолетки. Понятно, чем кончит, вот только неясно, когда. Кстати, познакомься, это Бортник.
Приподнялся дядька, лежащий за Ратушенко. Невысокий, уже основательно за сорок, скуластый, с непроницаемой сумрачной физиономией. Мужчины обменялись кивками.
– Просто Бортник? – спросил Алексей.
Новый знакомец сдержанно качнул головой.
– Просто Бортник. – У него был глухой отрывистый голос.
– Из Сум он, – проговорил Ратушенко. – Участковым работал, пока не потянуло на приключения, за длинной гривной.
– Ни хрена себе, – заявил Алексей. – Да нам уже профсоюз работников правоохранительных органов можно открывать.
– Смешно. – Бортник вяло ухмыльнулся.
Многие работяги храпели без задних ног. Но некоторые еще ворочались или блуждали по своим делам. В бараке стоял невнятный гул.
Бывалый зэк Погребень развалился на койке через проход. Шашлык сидел на соседней кровати, подавшись вперед. Он что-то говорил ему, быстро, почти тараторил, постоянно вытирая рукавом сопли, текущие из носа.
– Эта парочка вроде с охраной договаривается, – тихо произнес Ратушенко. – Типа активистами хотят быть, поменьше работать и лучше питаться. Шашлыку два месяца штрафного барака вкатили за драку с поножовщиной на Томашевском промысле. Оба из кожи лезут, чтобы за тяжелую работу не браться. Сдается мне, что все у них получится.
– А вам, мужики, еще сколько? – спросил Алексей.
– Да условные это понятия, – отозвался Ратушенко. – В среднем дают два месяца. Кому-то больше. Меня на три определили. Я в Тяжгороде янтарь добывал. После выяснилось, что там некий пахан мазу держит. Раньше он Ляпсусом был, когда я за ним по одесским блатхатам бегал. А теперь господин Хворост, уважаемый предприниматель. На инспекцию приехал, узнал меня. В общем, слово за слово, мордой по столу.
