– Вот на такое дерьмо нас вчера и бросили в Дубринском лесу, – проворчал Бортник. – Пилы, топоры – работай, мужик. Восемь десятков гавриков, почти дармовая сила, только кормить и нужно, чтобы инструмент держали. Ты, парень, набирайся сил. Гляжу на тебя и понять не могу, как ты работать собрался. В зеркало смотрел? А церберы у паханов знатные, не посачкуешь. Нужно постоянно что-то делать, хотя бы видимость создавать.
– Я справлюсь, – пробормотал Алексей. – Мужики, это получается натуральный концлагерь.
– Да, вроде того, – согласился Ратушенко. – Штрафная зона. С правами человека не сюда. Письмо домой не напишешь, родне не пожалуешься. Ни телефона, ни Интернета. Поехал на заработки – сам виноват. Думать надо мозгами, а не задницей, не вестись на блестящие камешки. Выживешь, домой вернешься, жалуйся, сколько влезет, только ни черта это не поможет. На воле у них тоже свои люди, следят за ситуацией. Найдешь нормального мента или прокурора, не будет он с тобой связываться. У него семья, дети, на хрена ты ему сдался? Мы люди без документов, вникаешь? У одних и не было, у других суки из администрации отобрали. А получишь ли ты их обратно, это бабушка надвое сказала. Все мы тут бесправные животные, штрафники, заключенные.
– Думаешь, почему ты на этой койке лежишь? – сказал Бортник. – Она четвертый день пустует. Гарик Тарасенко тут спал, шахтер из Макеевки. Он уехал в Житомир, когда война началась, потом жалел сильно. Родня его выперла – ненужным стал. Бомжевать пытался, не понравилось. Поехал бабки заколачивать, погорел на жадности и глупости, целый мешок янтаря при погрузке заныкал для последующей монетизации. Конечно, вскрылось все. Третьего дня Гарик в яму провалился, болото засосало горемыку. Мы все рядом стояли и смотрели, как он тонет. Лопату не протянешь – далеко. Нырнешь за ним, сам утонешь. Радзюк разорался. Чего, мол, уставились, не цирк, всем работать! Пропал человек, будто и не было его.
– «И никто тебя не спросит, кого любил и скольких бросил», – поэтично прокомментировал Ратушенко.
– Неужто такое возможно? Пропал человек, и никому не интересно, где он, что с ним приключилось? – спросил Алексей. – Это же реально государство в государстве, со своими законами, армией и репрессивным аппаратом. Даже в Донбассе такого нет. Тамошние мятежные власти, несмотря на трудности, пытаются наладить нормальную жизнь с соблюдением законности. Не всегда у них выходит, но подобное средневековье там точно не приветствуется.
– Дружище, ты как с луны свалился, – неодобрительно заметил Ратушенко. – Ты откуда вообще взялся? Точно с Харькова?
– Точно с Харькова, – проворчал Алексей. – У нас тоже безобразий хватает, но до такой дикости мы еще не дошли.
– Это потому, что у вас ни янтаря, ни золота, ни леса, – заявил Бортник. – Нищеброды вы там. А посети Львовщину, Закарпатье. Там и вовсе вся жизнь на контрабанде держится.
– Отпускают хоть на свободу с чистой совестью из вашей янтарной республики?
– Она такая же наша, как и ваша, – отрезал Ратушенко. – Кстати, были на нашей памяти два случая, верно, Бортник? Витьку Горшко из Мукачево отпустили. О нем, похоже, дружки похлопотали, выяснили, что он здесь чалится. За ворота вывели и пинком под зад. Бежал к дороге, счастью своему не верил. А еще Лебедевский был, Кирилл Егорович, мрачный такой, здоровенный мужик. По науке трудился, на военном заводе новое оружие разрабатывал. Контору закрыли, мыкался без денег, подался на промысел. Погорел на чем-то, подставили мужика, он и оттрубил у нас две недели. Весь чахоточный стал, постоянно кашлял. За ним приезжали важные фигуры на джипе. Шаховский фыркал, шипел, с кем-то по телефону ругался, но отпустил.
– Начальство сильно зверствует?
– Это мягко сказано, – ответил Ратушенко. – В охрану набирают людей, имеющих опыт работы в местах лишения свободы. Тех, кто внутри забора, они за людей не считают. Что-то доказывать им бесполезно. Нормальных тут нет. Хотя и явных сорвиголов, плюющих на начальство, здесь тоже не держат. Приказы выполняются мигом. Не сделаешь – пнут со службы и определят в тот же барак, который ты охранял. Был тут один до нас. Бухла паленого выпил, копателя забил до смерти без веской нужды, так на следующий день уже лежал тут на коечке да камешки мыл в рабочее время. Впрочем, недолго он это делал. Через день нашли повешенным в сортире. Расследовать не стали. Кому до этого дело? В лагере первая гадина – Радзюк. Служил в ОМОНе в Хмельницкой области, уволили за превышение. Гнусная личность, садист, с ним лучше не связываться. Подчиненные его – такие же мерзавцы. Их сдерживает только то, что у людей работа адова, они деньги делают, значит, надо их кормить, отдыхать давать и тяжелые телесные повреждения не наносить.
– А Шаховский что?
– Ты, парень, вроде не стукач, – сказал Бортник. – Вон как тебя разукрасили. Да и вообще стукачи – они не такие. Но кто тебя знает? Любопытный ты очень. Хотя, знаешь, нам плевать. Всем известно, что Шаховский – гнида. На вид представительный, с манерами, может рожу человечью скорчить. А сам последняя падла. Ходят слухи, что в СБУ служил, на Донбасс диверсантов готовил. Потом какие-то перестановки в конторе пошли, в общем, оставил службу. В резерве он теперь. Пристроил его в этот лагерь по знакомству старый кореш Михась Цымбал. Это видный ровненский предприниматель, бывший авторитет с погонялом Цапля, хорошо поднявшийся на махинациях с янтарем. В лагерь Шаховский приезжает почти каждый день, везде свой нос сует, доклады выслушивает. Может на участок приехать, за выполнением работ проследить. Живет в Городице, в собственном особняке, под охраной, вроде семью туда из Киева перевез. Но точно неизвестно, слухи разные ходят. На участке заправляет прораб Шлыпень. Завтра полюбуешься на это чудо природы. Орет, как припадочный, носится как рок-певец по сцене. От него больше суеты, чем пользы. Он там, понятно, не главный, получает указания от хозяев, лезет из кожи, сам всего боится. Ладно, мужики, давайте спать, так всю ночь протрещать можем.
– Выходные-то бывают? – спросил Алексей.
– Бывают. – Ратушенко усмехнулся. – Когда народ с ног валится, руки-ноги просто не слушаются, какой прок от этих калечных? День дают отлежаться, пожрать чего-нибудь. Могут двойную пайку в столовке навалить. Но не сейчас. Теперь у них план горит. Нужно запустить месторождение в Дубринском лесу, вот они и стараются, чтобы хозяевам услужить. А на то, что люди, мягко говоря, устали, им положить с прибором.
– Сбежать можно? – тихо спросил Алексей.
Барак гудел от многоголосого храпа. Бортник заворочался, демонстративно давая понять, что выбывает из беседы.
– Можно, – поколебавшись, сообщил Ратушенко. – Если вертолет за тобой прилетит с полным баком горючего и отделением спецназа. Или ход подземный прорыть. Ты чушь несешь, приятель. Тут повсюду злые вояки с автоматами. Не только в этом лагере, но и дальше. Каждый прииск охраняется. Леса есть глухие, но долго ты там не продержишься. Обложат, выкурят. А потом тебя будут долго и с наслаждением убивать. Были такие удальцы – сбегали. Вернее, пытались. Один на заборе повис, свинцом накачали. Два дня там красовался в назидание прочим желающим. Потом сняли, когда завонял сильно. Еще лето было. Другой с участка хотел убежать. Рабочий день закончился, так он в яму под воду залез и через соломинку дышал. Охрана долго ржала, угостила его сигаретой за находчивость и бесплатное шоу, а потом пристрелила, понятно, опять же в назидание другим. Если повезет сбежать и через все блокпосты пролезть, тебя все равно найдут на воле, да еще и родня пострадает. Лучше терпеть, надеяться, что когда-нибудь отпустят. Мы эти разговоры про побег каждый день слышим. Мечтают мужики, может, им живется от этого легче. Ты, парень, не представляешь, сколько душ в этих лесах загублено. В отвалах лежат, в воде под корягами, сгорели вместе с лесами. Ты, кстати, куришь?
