— Боюсь, я недостаточно компетентен в подобных вопросах. У меня иная специализация.
— Да-да, конечно. И в Салджворт вас вызвали за другим… Точнее, вы сами вызвались. Но это ведь несущественно, да? — Фраза явно не случайная, но мэтр Валье никак на нее не отреагировал, а Риган сделал вид, что тут же о ней забыл. — Главное, работу вы выполнили, убедились, что на сотрудницу нашего ведомства не оказывается стороннее воздействие. Я читал отчет, и у меня нет оснований сомневаться в ваших выводах… А раз так, нет и причин отказывать госпоже Адалинде. Она, конечно, ценный агент, но я решил принять ее отставку. Приказ уже готов. И так как госпожа Келлар уже не является сотрудницей внутренней разведки, полагаю, можно объявить ее в розыск… с некоторыми оговорками, естественно.
Внутренняя разведка одаренных не пользовалась особой любовью магов. В частности, по таким вот причинам. Сегодня ты — ценный агент, а завтра управление спустит на тебя всех собак.
— Это разумно, — не отведя взгляда, согласился Фредерик. — Ей может быть нужна помощь.
— Да-да, помощь, конечно. У нее ведь есть сын? Я записывал где-то. Леонард, осенью будет девять. Она поддерживает отношения с родственниками его отца?
— Нет, — ответил эмпат уверенно. — Не думаю, что это связано…
— И не думайте, Валье, не думайте, — улыбнулся куратор. — У вас, как вы сами изволили выразиться, специализация не та. Но уезжать не спешите, найдем, чем вас занять.
Покидать город Фредерик и без этого предупреждения не собирался. Он неплохо знал бывшую супругу и понимал, насколько бесполезно искать Адалинду по всей Линкарре. Если пропавшая госпожа Келлар жива и на свободе, рано или поздно она найдется именно тут, в Салджворте.
Дом выглядел неживым.
Если бы он был не домом, а человеком, его тоже положили бы на холодный металлический стол, чтобы изучать черную рану в первом этаже…
Вокруг неживого дома сновали какие-то люди. Выносили вещи, раскладывали на газоне. Пожилой грузный мужчина осматривал все и делал записи в толстой книге. Часы из гостиной. Кресло из библиотеки. Книги стопками. Круглый столик, прежде стоявший наверху, в обсерватории.
У ограды собирались другие люди… зрители… нет, не так — зеваки.
Они не зевали, но смотрели, что делают люди во дворе. Некоторые заходили внутрь. Расспрашивали тех, что носили вещи… Или наоборот: те, что носили, расспрашивали зевак…
Джек поправил шарф и вошел в калитку.
— Вы от Герета? — спросил мужчина, описывавший имущество. — По поводу распродажи?
Джек кивнул.
Он не знал никакого Герета и не очень хорошо понимал, что такое распродажа, но если бы ему велели представиться самому, вышло бы хуже.
— К сожалению, пока ничем не могу помочь. Наследники еще не объявлялись. Но… — Толстяк понизил голос: — Пожар ведь. Какие-то вещи не уцелели.
Он указал взглядом в сторону большого куста. Сквозь зелень проглядывали резные дверцы старинного секретера из кабинета мэтра…
— Понимаете? — человек подмигнул.
Джек не умел мигать. У него были веки, но они не двигались.
Поэтому он опять кивнул.
— Взглянете?
Почему этот человек к нему подошел? Почему решил, что он от Герета?
Потому что он похож на бандита?
Джек покачал головой.
— Потом, — сказал негромко.
— Да-да, — закивал толстяк. — Приходите потом, ближе к вечеру…
Дом неживой.
Двое прежних его обитателей — тоже.
Уходя, Джек сорвал с куста белую розу и спрятал под плащ.
Он не вернется к вечеру. Ему нужно в другое место.
Куда?
Буквы с афиши, перед которой он остановился на несколько минут, ссыпались на мостовую, перемешались и сложились в новые слова.
Эбигейл. Освин.
Эби снова изменилась.
Она всегда менялась, порой осознанно, а порой незаметно даже для себя — и лишь спустя время, оглянувшись назад, понимала, что она уже другая. Совсем другая.
Когда-то давно в Гринслее жила девочка, у которой были мама и папа, был дом, игрушки и книги. Та девочка должна была вырасти, стать завидной по меркам провинциального городка невестой, выйти замуж за преуспевающего лавочника или молодого, но всеми уважаемого священника, родить детей. Она не знала, что бывает иначе. Маленькая Эби, миленькая Эби…
Миленькой Эби не было места в Освине, и на смену ей пришла другая. Поначалу — угрюмая Эби, молчаливая Эби. Эби сама себе на уме. Тихоня Эби, старавшаяся не попадаться лишний раз на глаза дядьке или кому-то из его приятелей. Потом — смелая Эби, научившаяся сама ходить на рынок у доков. Бойкая Эби, умевшая, если надо, торговаться, или спорить, или отшить ненужного ухажера. Ловкая Эби, носившая пакеты в ломбард и записки дядькиным дружкам. Быстрая Эби, легко сбегавшая от возможных проблем…
Но однажды убежать не вышло. И появилась новая, благоразумная Эби. Она смиренно молчала на суде, жмурилась от страха, но забиралась на рычащую самоходку, не визжала при встрече с механическим человеком. Благоразумная Эби варила кофе хозяину, убирала в комнатах и выгуливала в саду большую куклу. У этой Эби была хорошая одежда, отдельная комната и вдоволь еды. Ей даже позволяли брать книги в библиотеке, и в какой-то момент она утратила благоразумие, поверив, что так будет всегда. Или не так, а еще лучше…
Эби, поверившая в то, о чем нельзя было и думать. Мечтательница Эби, придумавшая себе невозможное счастье. Дурочка Эби…
Дурочку вернули в тюрьму, и тут, в тюрьме, она опять стала другой. Эби, которой нечего терять, отчаянной Эби, ничего и никого не боявшейся…
Но отчаянная Эби оказалась еще большей дурочкой. Уж лучше бы снова была благоразумной. Меньше двух недель оставалось, перетерпела бы как-нибудь…
Боль от побоев оказалась хорошим лекарством от ненужных мыслей и желаний. Чем сильнее жгло в груди, чем труднее становилось дышать, тем больше хотелось… нет, не счастья какого-то нереального, не новой красивой жизни, деньги на которую, должно быть, лежали до сих в развалинах мажьего дома… просто жить хотелось. Воздуха полные легкие набрать и избавиться хотя бы на миг от ощущения непрерывного удушья…
Она снова плакала, но теперь уже знала почему. Плакать от боли — правильно, и эта правильность успокаивала немного.
Мама говорила, что поболит и пройдет. А еще: что ни делается — все к лучшему. Эби тоже так говорила, даже сейчас, после всего случившегося с нею. Что ни делается — к лучшему: больше она не будет дурочкой…
Осматривавший ее доктор сказал, что ей нельзя носить тяжести, но другого ничего не запретил, и на следующее утро Эбигейл, со слов охраны уже вдоволь побездельничавшую, отправили мести двор и дорожки между тюремными корпусами.
