Несколько раз ей казалось, что она потеряет сознание от боли и нехватки воздуха. Даже хотела этого: тогда ее отнесли бы опять в лазарет, и, может быть, доктор снова дал бы тот порошок, после которого легче дышалось. Или хотя бы несколько минут провести в счастливом беспамятстве… Но чувства не спешили ее оставлять. Эби притворилась бы, лишь бы бросить в полчаса ставшую ненавистной метлу, но пришлось бы упасть на землю, а она не могла: боялась еще более сильной боли…
Зато на обед давали бобы. Есть не хотелось, и воняло густое варево пережаренным в залежалом жиру луком, но Эби, борясь с тошнотой, впихнула в себя всю порцию. Она помнила, как отец объяснял, смешивая микстуры, что для скорого выздоровления нужно хорошо питаться, чтобы у организма были силы справиться с болезнью. И Эби ела, потому что теперь решила быть сильной.
Сильная Эби. Ученая Эби. Битая Эби.
И повторяла про себя по привычке: что ни делается — все к лучшему.
Упрямая Эби…
Днем она держалась на одном этом упрямстве: на тушеных бобах, пресном хлебе и мутной воде, опираясь на черенок метлы… Ночью становилось хуже. Сидеть невмоготу, а стоило растянуться на койке, как, казалось, потолок обрушивался на нее и давил. Повернуться — больно. Подняться — еще больнее. Но она поднималась, скуля тихонько, утирала невольные слезы и ложилась снова. Ей нужно было спать, чтобы поправиться поскорее. Спать и есть — за неимением других средств тоже лечение…
На вторую ночь она сообразила свернуть соломенный тюфяк и устроилась полусидя. Так было легче.
На третью орала, что резаная. Оказалось, что когда кричишь, боль словно выходит из тебя, и дышится легче… А охранники позвали-таки к ней доктора, и тот, ощупав ее опухший бок — тут Эби заорала пуще прежнего, — расщедрился на еще один пакетик порошка, после которого она проспала благополучно до утра. Но на следующую ночь номер не прошел. Вместо доктора в камеру вошел караульный, погрозил дубинкой, сказал: если не заткнется, еще не так завоет… И она заткнулась. А поутру сметала с дорожек опавшие листья.
Работница из нее была никакая. Поди, постная похлебка больше стоила, чем ее труд. По-хорошему, гнать ее должны, чтобы место в камере не занимала, робу не снашивала и других арестанток не объедала… Но не гнали. А Эби потерялась в днях, считая, сколько сроку ей еще осталось…
Неизвестно на какой по счету день, а точнее, вечер, соседка по камере, та, которая чахоточная, до недавнего и словом с девушкой не перемолвившаяся, сунула Эби в руку шуршащую бумажку:
— Пожуй вот.
Внутри оказалась серая травяная пилюля.
— Пожуй, дышать легче будет, — пояснила сокамерница. — Мне помогает, и тебе поможет.
Битая Эби не верила в бескорыстную доброту, тем паче от старой больной шлюхи.
— Бери-бери. Полегчает, еще дам, — пообещала та. — Только на дармовщинку губу не раскатывай. Будешь мне утром и вечером полпайки отдавать.
На такое условие умная Эби согласилась.
Пилюля горчила, словно замешана была на касторовом масле, и этот привкус не перебивали ни чабрец, ни мята. Но дышать действительно стало легче, и Эбигейл взяла это на заметку. Выйдет отсюда — купит себе каких-нибудь снадобий, что чахоточные пьют, чтобы откашливаться получалось и мокрота не скапливалась. Только бы дядька в ее отсутствие до тайника не добрался: у нее там денег негусто, чуть больше трех рейлов отложено, но все ж ее собственные. А родственничек, за все время о ее судьбе не справившийся, вряд ли раскошелится ей на лечение.
Да и вообще Эби решила: как отойдет немного — уедет из Освина. Сначала в деревню, где когда-то с дедом жили. Осенью на фермах лишние руки не помешают, устроится. К зиме в городок какой-нибудь переберется. Комнатку снимет. Будет шитьем зарабатывать. Или куда на кухню помощницей наймется на первых порах. В прачечную — туда женщины с неохотой идут, когда выбор есть, конечно, а Эби пошла бы…
— Ну как? — спросила чахоточная.
У нее были жидкие, мышиного цвета волосы, красное пористое лицо и красные же грубые руки. Видать, потому и подумалось о прачечной.
— Хорошо, — ответила Эби, чувствуя, что ей и впрямь хорошо.
— Как же тебя угораздило так? — сочувственно покачала головой сокамерница. — С виду вроде не совсем пропащая.
— Не совсем, — согласилась девушка и улыбнулась отчего-то.
— За что ж тебя упекли? Скрала чего?
— Не-а, — Эби уже улыбалась вовсю, как блаженная. — Прт… проститутка я, вот. Только… тссс… — Она шикнула, и чахоточная подалась вперед, чтобы услышать огромный секрет. — Не простая, а очень дорогая… Я знаешь сколько за одну ночь беру?
Эбигейл сдавленно хихикнула и хотела уже огорошить сокамерницу ответом, но передумала. Махнула рукой и закрыла глаза, с удовольствием проваливаясь в мягкий, лишенный всяческих мыслей и боли сон.
Хорошие пилюли.
Утром она без сожалений отдала чахоточной, чьего имени так и не удосужилась узнать, половину пресной лепешки и луковицу, а вечером — полплошки каши в обмен на еще один травяной шарик, и еще одну ночь поспала спокойно. Но проснувшись на следующий день, почувствовала себя хуже, чем накануне. К боли в боку добавились головокружение и тошнота, и девушка призадумалась, что же это за чудесное снадобье и стоит ли ей и дальше выменивать его на еду.
Вопрос отпал сам собой: когда под вечер Эби вернулась в камеру, чахоточной там уже не было…
Кем-кем, а дураком Сидда никогда не был… Хотя получалось наоборот…
— Теряю чутье, — вздохнул он, в очередной раз просмотрев собранные агентами документы. Отчет Скопы, особенно в той части, что касалась Эбигейл Гроу. Рапорт Оливи Райз. Короткая записка из тюрьмы. И последнее — выписки из банка, которые удалось получить лишь на днях, задействовав высшее руководство, о состоянии счетов Дориана Лленаса и Эйдена Мерита.
— Вот скажи, Кентон, — допытывался шеф у адъютанта, — ты бы отдал какой-нибудь девице… э-э… десять тысяч?
— Зачем? — насторожился тот, словно Сидда уже отобрал у него жалованье, до означенной суммы определенно недотягивавшее.
— Ну, может, понравилась она тебе. Может, не только понравилась, но и… кхм…
— Десять тысяч? — переспросил Кентон. — Никак нет, шеф.
И подмигнул заговорщически:
— Если вам интересно, я знаю, где подешевле.
— Придурок! — разозлился Бейнлаф. — Пошел вон!
— Слушаюсь, шеф.
Дверь за сбежавшим молодчиком захлопнулась, и Сидда снова закопался в бумажки.
Итак, Эйден Мерит за несколько недель до своей трагической гибели снял с личного счета ровно десять тысяч рейлов.
Ровно десять тысяч рейлов обнаружено после взрыва в вещах Эбигейл Гроу.
Согласно отчетам Скопы, между этими двумя что-то было, но свечку им агент Бейнлафа не держал, так что и доподлинно знать не мог… Но Оливи позже отметила, что девица Гроу страдала и вздыхала, а после взрыва кинулась в лабораторию, вытаскивать из огня — кого? — правильно, Мерита.
