Не уезжать в Аламут… Разве у меня есть другой выход? Разве не предначертано мне судьбой ехать в Аламут? Чем были для меня все эти годы, если не подготовкой к Аламуту?
Сафия хорошо меня знала. Видимо, она отчаянно боялась того, что ожидает меня там, раз решилась послать это предупреждение. Она по пустякам не пугалась, как и я. Стало быть, там действительно есть чего бояться.
От темноты отделились тени, они двинулись ко мне, тускло блеснула кольчуга. Если уж человеку суждено умереть, то можно ли найти для этого место лучше, чем причалы Золотого Рога в ночь золотой луны?
Мой клинок поднимался, словно стальной палец…
— Не тревожься, Кербушар, мы пришли присмотреть, чтобы ты отплыл благополучно.
Из темноты вышел Одрик, а за ним ещё дюжина воинов.
— Так приказал император, хотя мы и сами собирались прийти.
Люди из варангерской гвардии, люди из северного края. Отец Одрика тоже был корсаром.
— Ты смелый человек, и потому наш император тебя любит. Он велел передать, что если ты снова приедешь сюда, то для тебя всегда найдется место рядом с ним.
— Он слышал о том, что произошло сегодня вечером?
— Конечно… У всех византийцев есть шпионы, и каждый византиец сам чей-то шпион. Каждый интригует против каждого. Такова любимая забава в Византии; это их игра.
На борту судна Одрик встал перед шкипером-левантинцем:
— Ты меня знаешь?
— Я тебя видел, — угрюмо сказал левантинец.
— Доставь этого человека благополучно в Требизонд — или сам перережь себе горло и потопи свою посудину. Если с ним что-нибудь случится, мы тебя найдем, поймаем, разрубим на мелкие кусочки и скормим собакам. Понял?
* * *
В тот вечер на мне была кольчуга, скрытая под туникой из тонкой шерстяной ткани с вышивкой по краям. Узкие штаны в обтяжку я заправил в мягкие сапоги, а на плечи накинул полукруглый плащ, застегнутый спереди фибулой. Плащ был черный, туника и штаны — темно-бордовые.
Наш корабль тихо отошел от причала и заскользил вдоль Золотого Рога к менее спокойным водам Босфора. Моего лица коснулся свежий, прохладный бриз.
Я прошел на корму и остановился рядом с левантинцем.
— Хорошо здесь, — сказал я со вздохом. — Я рожден для корабельной палубы.
— Ты? — Он был озадачен. — Я-то думал, что ты — какой-то промотавшийся молодчик из знатных.
— Последнее время я был странствующим купцом. — Показав в сторону далекого днепровского устья, я добавил: — Нас разгромили печенеги…
— Слыхал об этом… скверное дело.
Мои лошади были привязаны в средней части корабля, и я подошел постоять с ними и угостить кусочками моркови. Айеша ткнулась носом мне в бок, а жеребец по-дружески прихватил за рукав. В конце концов я прошел вперед, улегся, завернувшись в плащ, и заснул.
Я проснулся, когда первый предутренний свет размыл серым черноту неба. Море разыгралось. Брызги ударили мне в лицо, и я с удовольствием ощутил вкус морской воды на губах — он вызвал воспоминание о далеком атлантическом побережье, о моем доме.
Подошел левантинец:
— У берега опасно — турки, — сказал он. — Мы уходим дальше в море.
Византийская империя владела Грецией и простиралась на север вплоть до Дуная, на запад — до Адриатического моря, а в годы правления Мануила I завладела и Адриатическим побережьем, в том числе Далматией. На азиатском материке византийцы удерживали побережье до самой Антиохии и немного южнее, а также территорию на некоторое расстояние в глубь суши. Им принадлежали черноморские берега вплоть до Требизонда, а на севере — часть Крыма.
Отдаленные от моря области Анатолии были владениями империи турков-сельджуков со столицей в Иконии. Сельджуками называло себя объединение свирепых кочевых племен из Центральной Азии, которые продвигались к югу и с боем завладевали всем на своем пути.
Цитадель Требизонда стояла на плато между двумя глубокими ущельями, по которым после сильных ливней неслись в море паводковые воды.
Подходя к порту, мы видели на переднем плане верфи, причалы, склады и приюты для моряков, лавки, поставляющие припасы на корабли, и рыбацкие лодки. И у подножья плато, и наверху стояли обнесенные стенами жилища богатых торговцев; стены густо оплетали виноградные лозы. За стенами цитадели высились колокольни византийских церквей.
День уже клонился к вечеру, когда мы высадились на берег под проливным дождем. Я переоделся в «биррус» — тяжелый плащ из плотной темно-красной ткани, который носят в холодную или дождливую погоду. У плаща имелся капюшон — я надвинул его на шлем.
Когда мы причалили, спустили сходню, и я свел на берег своих лошадей. Несколько портовых бродяг остановились поглядеть, и я забеспокоился, потому что лошади были великолепны и могли вызвать толки и пересуды.
На берегу даже в такой угрюмый, пасмурный день толпами сновали купцы, громоздились кучи товаров и погонщики грузили кладь на верблюдов или сгружали вьюки.
Я сел на Айешу и, ведя в поводу остальных лошадей, поехал по узкой улице в сторону от моря. Оглянувшись, я заметил, что на улице стоит в одиночестве какой-то человек и смотрит мне вслед.
Шпионы, как и воры, встречаются повсюду.
Кроме меча и кинжала, у меня был лук и колчан стрел. Направляясь к востоку, я повстречал несколько верблюжьих караванов, идущих на запад, в Требизонд. Около полуночи я съехал с дороги и расположился в высохшем русле — «вади» — среди зарослей ивняка.
Там была трава для лошадей, и небольшая низинка, скрытая от чужих глаз холмом и ивняком. Собрав сухих веток, я поджарил баранины и поел, наслаждаясь тишиной.
Где-то поблизости отсюда греки из десятитысячного отряда Ксенофонта, отступая после смерти Кира, поели дикого меда, который превратил их в безумцев. У всех, кто ел этот мед, начались приступы рвоты и поноса, и они не могли стоять на ногах. Те, которые лишь немного попробовали, казались пьяными; другие на время впали в безумие, а несколько человек умерли. Этот мед, как я узнал у одного армянина, был собран с цветков азалии и содержал наркотическое вещество.
Достав из поклажи чистое платье, я выбросил византийский костюм, кроме кольчужной рубахи и плаща, надел «бурдах» — нижнюю одежду, подпоясываемую кушаком, — а потом натянул «аба» — длинное верхнее платье. Под кушаком был скрыт мой старый кожаный пояс, мое единственное имущество, оставшееся от родного дома, если не считать дамасского кинжала. Потом я вновь надел тюрбан ученого, прибавив к нему «тайласан"
[25]
— шарф, который надевают поверх тюрбана; один конец его проходит под подбородком и перекидывается через левое плечо.
Тайласан носили судьи и богословы, он давал некоторую защиту от расспросов и нападений и соответствовал той личине, которую я выбрал для себя, — образу Ибн Ибрагима, лекаря и ученого. Выбор этот был не случаен, ибо единственный способ, каким мог я отворить ворота Аламута, — это принять обличье ученого. Однако, едва лишь войдя в эти ворота, я окажусь в окружении фанатиков, готовых разорвать меня на куски при малейшей оплошности.
