Я видел только поблескивание клинков в фантастическом свете молний, а гром все катил гигантские барабаны на стены Аламута.
Кровь пропитала рубашку у меня под кольчугой, кровь из раны на шее. С мечом в одной руке, поддерживая другой девушку, мы прорывались вперед, и вот уже лошади рядом, и Хатиб криком призывает нас…
Мы прыгнули в седло: отец — на жеребца, я — на Айешу. Девушка вскочила на голую спину второй кобылицы.
И мы помчались наперегонки с бурей туда, куда вел Хатиб.
Молот бури колотил по наковальне горы; дождь хлестал нам в лица, молотил по спинам. Мы метались по лугу из стороны в сторону, увертываясь от солдат, пытавшихся остановить нас, и от рабов, приветствующих нас; а потом мы оказались в ущелье и поползли из него вверх по узкому карнизу, державшемуся на скале лишь силой воображения, прямо сквозь струи водопадов, рушащихся с горы.
И вдруг в яркой вспышке молнии возник перед нами иссиня-серый и белоснежный Трон Соломона!
* * *
Когда утреннее солнце прорвалось сквозь рассеивающуюся бурю, мы ехали по голому скальному склону, потом по тропе, проложенной джиннами, а затем попали в город, который был там, где никакого города быть не могло.
Хатиб ухмыльнулся при виде моего изумления:
— Он был построен как убежище от Дария, может быть, дайламитами, а может, и… кем?
Древний город с древней обителью на горе, куда люди больше не приезжают. Потом Хатиб указал костлявым пальцем на следы на земле — свежие следы:
— Нет… Быть не может!
Мы вчетвером пересекли небольшую долинку и поднялись к разрушенной стене. Ворот не было уже, только пустая арка и башни по сторонам, с которых уже обваливались камни. Наши лошади нащупывали путь между камней своими изящными копытами.
Под широким, пустым небом, с которого тучи сбежали, словно рассеянная отара овец, лежали пустынные улицы, стояли дома без крыш; стук копыт отдавался в развалинах гулким эхом. За рамкой арки стоял храм, балансируя на буром склоне — одинокая колонна, словно призывающий к вниманию палец, указывала в небо… А потом раздался дробный стук других копыт, и мы остановились.
Мы ждали.
Дюжина всадников и Махмуд.
По собственной воле Айеша шагнула им навстречу, подняв голову и раздувая ноздри.
— Махмуд! — мой вызов звонким эхом отразился от стен. — Махмуд! Ты и я… один на один… ну!
— Я тебя убью, школяр! Я всегда был лучшим бойцом!
Айеша шагнула к ним; она знала свое дело, эта юная дама, так же, как в тот, давний уже день, в бою против князя Юрия.
Он помчался на меня, плащ развевался за плечами. Он всегда был хорошим мечником. Я отразил его удар, но это его не обескуражило, он развернулся и снова кинулся в атаку. Он поднял клинок, а мой в этот миг оказался слишком низко. Вот его меч, ускоряясь, пошел книзу, и на его лезвии неслась смерть.
— Я — Кербушар, — выкрикнул я фразу из нашего прошлого, студент и винопийца!
Видимо, его мышцы невольно застыли на миг, скованные воспоминанием и неожиданностью. Мой клинок поднялся, а его — ударил, но сила удара была потеряна, и его меч без вреда скользнул по моему.
Но мой колющий удар пробил его защиту; мы взглянули прямо в глаза друг другу, а потом его падающее тело вывернуло меч у меня из руки, и он грянулся спиной о камни, неотрывно глядя на меня снизу вверх.
Сойдя с седла, я положил руку на рукоять меча.
— Когда ты вытащишь этот клинок, — проговорил он, — я умру.
— Да, Махмуд.
— Ты всегда превосходил меня. Какой же я был дурак, что заговорил с тобой в тот день, в саду у Гвадалквивира. «Студент и винопийца…» Я запомнил эти слова.
Он не отрывал от меня взгляда.
— Как часто я вспоминал их! Как я ненавидел тебя!
Моя рука сжала рукоять меча.
— Вытаскивай же его, — прохрипел он, — вытаскивай — и будь ты проклят!
И я вытащил меч.
Глава 57
Мы остановились на большой дороге, там, где солнце положило свою горячую белую ладонь, и наши четыре лошади беспокоились от жары.
Позади нас, в несколько милях, лежал Хамадан, красивый белый город посреди плодородной, прекрасной равнины. Говорили, будто давным-давно, под другим именем, он был столицей Мидии; но сейчас мне это было все равно.
Мы с Хатибом стояли напротив моего отца; рядом с ним была Зубадия.
— Значит, здесь? — спросил отец. — Здесь расходятся наши пути?
Две недели прошло с тех пор, как умер Махмуд на склоне Соломонова Трона; две недели, за которые мы спустились с гор и добрались до Хамадана. Отсюда отец поедет в Басру, что на берегу Персидского залива.
— А потом что? — спросил я.
— Свой корабль и широкое море… И люди моей породы.
— Ты найдешь их там?
На его суровом загорелом лице вспыхнула улыбка, обнажив крепкие белые зубы.
— Где есть море, — сказал он, — там есть и корсары… Или пираты, если угодно.
Когда умер Махмуд, там, на склоне горы, мы встали плечом к плечу, двое Кербушаров, готовясь биться с остальными, но у них не было охоты встретиться с нашей сталью — слишком многие уже умерли.
— Мой путь ведет в Хинд, — сказал я, — в Раджастан.
— А мой — снова в море.
Он посмотрел на меня, понимая неизбежность того, что я делаю.
— Две недели у меня был сын…
— Мы встретимся снова. Где бы ты ни был, когда-нибудь я найду тебя снова.
Мы разделили кошельки с золотом, полученные от Масуд-хана и Синана. Я отдал отцу двух кобылиц. На одной из них Зубадия доедет до Басры. Ее родина — вблизи Персидского Залива.
Мы пожали друг другу руки выше запястья, по римскому обычаю, и на миг каждый заглянул глубоко в глаза другому.
— У тебя глаза твоей матери, — сказал отец грубовато, а потом улыбнулся и добавил: — Но кулак с мечом — от меня!
— Там моя судьба, — я качнул головой в сторону Хинда, — ты понимаешь?
— Иди, — ответил он, — таков путь сыновей, и так лучше. Нож оттачивают на камне, сталь закаляют в огне, но человека могут отточить и закалить только люди.
И тогда мы уехали, и, отъехав уже далеко, я оглянулся: они все ещё стояли на месте и глядели, не отрываясь, нам вслед.
Айеша нетерпеливо переступала ногами, вскидывая голову и грызя удила. Эта кобылица всегда любила дорогу.
Хатиб ждал, обратясь лицом к востоку.
— Сундари! — прошептал я. — Сундари, я иду!
Я иду!
П Р И М Е Ч А Н И Я А В Т О Р А
