Несмотря на изорванную в клочки одежду и обожженное тело, моя смекалка осталась при мне. Где-нибудь да как-нибудь, а постель я себе отыщу.
Угас последний свет дня, боковые улочки загородились ставнями и закрылись на все запоры, превратившись в безжизненные мрачные провалы.
Есть в Кордове освещенные улицы, но по ним расхаживают молодые щеголи, буйные компании солдат, люди из благородного общества. Многих из них я знаю, но никого не могу числить среди своих друзей… Может быть, удалось бы выпросить несколько монет?
Нет, такое не к лицу сыну Кербушара.
Мои ноги непроизвольно понесли меня в узкий переулок между двумя высокими стенами из высохшей на солнце глины; за одной из них раздавался женский голос, что-то тихо напевающий. Одинокий голос грустно выводил незамысловатую песню о любви… На фоне звука падающей воды.
Я прикинул на глаз высоту стены. Последнее дело, когда тебя схватят на женской половине мусульманского дома. Мужчин в таких случаях убивают или, по меньшей мере, кастрируют.
И тем не менее…
Я подпрыгнул, ухватился за край, подтянулся и лег на стену плашмя. Заглушила ли музыка шум? Пальцы пробежали по струнам китары, и вновь послышался грустный голос и полилась песня, полная тоскливых воспоминаний о пустыне, барханах и пальмах, о черных шатрах бедуинов.
Слова вопрошающе звучали в ночи; падала с тонким звоном вода в фонтане, и над всем господствовал густой запах жасмина и ощущение восхитительной прохлады после дневного зноя. Перебросив ноги через стену, я спрыгнул на землю, и музыка струн притихла и угасла совсем, оставив после себя лишь воспоминание о звуках.
На улице, которую я так вовремя покинул, послышались шаркающие шаги — но я был уже здесь, стоял, широко расставив ноги, уперев руки в бедра, и оглядывался вокруг.
— Кто ты такой и чего хочешь?
Это не был голос перепуганной девушки или женщины из гарема: вопрос был задан совершенно другим тоном. Неожиданно уверенный, это был голос женщины, привыкшей повелевать.
Выручить меня могла только откровенность.
— Я — человек, у которого нет денег, зато превеликое множество врагов. Моей единственной пищей за несколько дней была горстка фруктов на рынке, и мне негде приклонить голову на ночь… Однако, несмотря на мои лохмотья, — я человек чести, воин и сын воина, человек, который может вести корабль, слагать стихи, рассуждать о законах людей и народов, драться на поединке или лечить раны.
— Покинь этот сад немедленно тем же путем, каким попал сюда. Если мне придется позвать рабов, они убьют тебя.
— Нет спасения от судьбы, предначертанной Аллахом, — произнес я шутливо-лицемерным тоном, — но ведь не мог он предначертать, чтобы меня послала на голодную смерть столь прекрасная женщина? Если я очутился здесь, то только из-за тебя, только твой голос и твоя песня тому причиной. Она воззвала ко мне… И у меня не было иного желания, как только откликнуться на зов.
Придвинувшись на шаг ближе, я добавил:
— Ты видишь перед собой кельта, сына Кербушара-Корсара, скитальца, человека, лишенного дома, семьи и земли, но если тебе нужен меч, то мне знаком звон клинка.
— Ты должен уйти…
Не послышалось ли мне, что сопротивление в её голосе ослабло? Он смягчился? Мелькнула нотка возрастающего интереса?.. Самое крупное преимущество мужчины в битве полов — женское любопытство…
Она все ещё находилась в тени, недоступная для моих глаз, но голос принадлежал женщине явно молодой и хорошего воспитания.
— Если ты выгонишь меня из своего сада, мои враги могут схватить меня… А если им это удастся, меня удушат.
— Эти твои враги, о которых ты все говоришь… Кто они?
Ну и проницательность у нее! Она ловко расставила мне ловушку, однако приходилось идти на риск. Может быть, я попал в сад врага — слуги или сторонника моих преследователей…
Но все равно, до сих пор мне не пришлось разувериться в честности. Буду держаться этой линии и дальше. Деваться некуда — нужно поставить все на кон и надеяться, что верх возьмет чувство, а не политические пристрастия.
— Принц Ахмед — мой враг, и Ибн Харам тоже.
Женщина немного сдвинулась с места, — по-видимому, чтобы лучше разглядеть меня, потому что сама по-прежнему оставалась в тени.
— Чтобы завести таких врагов, мало быть просто кельтским искателем приключений… Что-то я не слыхала, чтобы принц Ахмед… о-о?..
Она остановилась, словно что-то припоминая:
— Принц Ахмед? Так ты, значит, тот самый человек? Тот, что провел неделю с невестой принца Ахмеда? Если так, то за тебя поднимали в Кордове не один тост…
Незнакомка опять помолчала:
— Так чего же ты хочешь?
— Убежища, чтобы передохнуть. Искупаться. Чистую одежду, если можно. Я могу перетерпеть голод, но не выношу быть грязным.
— Выйди на свет.
Я повиновался.
— Видишь? — сказал я насмешливо. — Я грязен, оборван, но я мужчина.
— Рассказ о твоем побеге повторяют в каждом собрании в Кордове, Севилье и в Кадисе.
Теперь собеседница моя тоже вышла на свет; была она невысока ростом и прекрасно сложена.
Показала на дверь в дом и предупредила:
— Прими то, что я даю. Потребуешь большего — позову стражу.
— Благодарю тебя, принцесса, — поклонился я. — Нет предела моей благодарности.
— Что случилось с твоим лицом?
Я коротко объяснил, упомянув лишь о том, как вошел в дом, был оглушен и оставлен на верную смерть.
Хозяйка задала мне лишь несколько вопросов, зато каждый попадал в самую точку. Ее манера озадачивала меня. Она не походила ни на вдову павшего воина, ни вообще на замужнюю женщин. А вопросы такие мог задавать человек, владеющий искусством добывать сведения.
Когда я спрыгнул со стены, то вполне удовлетворился бы, найдя угол, где можно выспаться в безопасности, и утром ушел своей дорогой; но здесь была какая-то тайна. Ее глаза сохраняли расчетливое выражение, оценивали меня — но отнюдь не мои телесные достоинства.
Женщины в мусульманском мире Испании или Среднего Востока пользовались широкими правами и достигали высокого положения в области литературы. Многие посещали университеты и обладали свободой, немыслимой в христианской Европе. При всех разговорах о рыцарстве, обычных среди франков, там на женщин смотрели всего лишь как на имущество.
Дом незнакомки был невелик, но имел все признаки богатства. Когда я вышел из ванны, на мраморной скамье уже лежал приготовленный халат, и я надел его. Минуту спустя появилась хозяйка и, не взглянув на меня, положила на скамью узел с одеждой.
Лицо мое было ещё слишком чувствительно для бритья, но я подстриг бороду на мусульманский манер и оделся. Одежда была незамысловатая, но солидная — одежда человека со средствами, добротная, но не броская. В Кордове тысячи людей, наверное, одевались подобным образом.
