Дубан протянул руку:
— Прощай тогда. Да сопутствует удача твоему мечу.
Когда он отошел от меня, послышался звук клинков, вкладываемых в ножны; но через минуту мне пришло в голову, что их слишком поторопились спрятать, ибо дверь гостиницы отворилась и вошла Азиза.
Она была не одна. Ее сопровождали несколько женщин и полдюжины евнухов. Такая же красивая, она немного округлилась и, может быть, стала даже миловиднее, чем та, которую я помнил, но на лице её лежала печать спокойствия — а вот этого раньше не было.
Дубан не мог предупредить её, и, обводя глазами комнату, жена принца Ахмеда встретилась со мной взглядом. Ее глаза заглянули в мои, замешкались на миг… и скользнули дальше.
Азиза примирилась со своей новой жизнью и забыла Замок Отмана.
А я?.. Не совсем. Я помнил Замок Отмана. Эту дань я всегда плачу женщинам. Я не забываю.
Может ли мужчина платить женщине большую дань, чем хранить в памяти её самый прекрасный образ, какой была она в минуты восторга?
Когда я сел рядом с Сафией, её глаза лукаво блеснули:
— Она была… гм… сдержана.
— А отчего бы ей вести себя иначе? Я — бродяга в пыльных доспехах, а она — жена принца.
Немного помолчав, я добавил:
— Надеюсь, что все женщины, которых я знал, будут поступать так же… Думаю, Сафия, ни один мужчина не имеет права требовать от судьбы большего, чем несколько мгновений счастья. Он должен принимать то, что даруют боги сейчас, и не требовать ничего на будущее.
— А я думаю, что придет день, когда ты начнешь требовать, Кербушар.
Я ничего не ответил, ибо будущее есть будущее, а я положил себе за правило не верить в гадание по звездам. И потом, разве не ждет каждый из нас того часа, когда появится о д н а, единственная девушка — или для женщины один, единственный мужчина — и не пройдет мимо?
Сафия? Она оставалась книгой, недоступной для прочтения, снова прекрасной и вечно таинственной. Она была тиха и красива, словно райская гурия, но спокойна, с осанкой почти королевской. В ней чувствовалась сталь, власть над собой и над окружающими, какой я больше ни в одной женщине не встречал. И ещё одно заметил я: впервые после смерти её бенгальского принца о ней теперь заботились, её защищали, и, похоже, ей это нравилось.
На следующее утро, когда мы уезжали, я повернулся в седле и оглянулся на угрюмые серые стены замка. К западу от башни виднелись несколько синих куполов и рядом с ними — жилое здание с плоской крышей.
Прощай, Азиза, прощай… Как это сказал давным-давно мой случайный знакомый в кадисской таверне? «Йол болсун»!
Пусть будет дорога!
* * *
Как проходят дни? Как текут недели? Мы медленно двигались к северу, по временам останавливались на ярмарках, иногда задерживались, чтобы поторговать в замке или в городе. Дважды были атакованы разбойничьими шайками, а однажды на нас обрушился какой-то рыцарь-грабитель — «раубриттер».
Мы потеряли в тот день одного человека, но нам удалось вовремя заметить приближение атакующих, и двадцать наших лучников приготовились встретить их, притаившись в придорожной канаве и за изгородью. От первых же стрел семеро нападающих вылетели из седла, а потом мы схватились с врагом.
Сам раубриттер — здоровенный рыцарь в черных доспехах — атаковал наш строй неподалеку от меня, и я выехал ему навстречу. Сильнейшим ударом по шлему он вышиб меня из седла; впервые в жизни я был сброшен с лошади. В голове зазвенело. Потрясенный и разъяренный, я прыгнул на него. Он торопливо ударил, промахнулся, потерял равновесие, и я стащил его с седла. Мы бились на мечах, пешими, оскальзываясь на мокрой траве, и нас поливал дождь.
Рыцарь был силен в бою на мечах и не сомневался в победе. Мое франкское воспитание многому меня научило, но особенно искусны в единоборстве были мавры, и скоро я его сильно прижал. Он сделал ложный выпад, тут же вывернул меч кверху, целясь в глаза, и рассек мне скулу — кровь так и хлынула.
Наши клинки скрестились, потом разошлись, и я сделал выпад, метя в горло. Противник уклонился, но мой клинок тоже задел ему лицо. Я быстро повернул руку, не отводя оружия назад в положение защиты, и резанул его по шее, однако лишь оцарапал.
В голове у меня толчками билась боль, и ноги, всегда такие сильные и упругие, стали уставать. Он намеревался нанести мне мощный удар, но промахнулся, и в ответ я пустил в ход дамасский кинжал — вот это была сталь, так уж сталь: острие пробило ему шлем. Великан отшатнулся, и мой заключительный выпад прикончил его.
Повернувшись, я увидел, что мы окружены нашими людьми — теперь они приветствовали меня дружными криками одобрения.
У меня ноги дрожали; Сафия принялась останавливать кровь, бьющую из моей щеки, — теперь я всю жизнь буду носить на этом месте шрам.
Кровь меня беспокоила меньше, чем мысль, что, нанеси он такой удар хорошим мечом, вроде моего, теперь не ему, а мне пришлось бы валяться трупом на мокрой траве. Я был слишком неосторожен, опасно неосторожен…
Когда раубриттер пал, наши погнали его свору и напали на замок, ворвавшись туда прежде, чем гарнизону удалось поднять мост. Впервые я имел возможность увидеть, как действуют мои компаньоны в качестве боевого отряда, потому что по сравнению с этим боем все наши прежние сражения были просто мимолетными стычками.
Мы прочесали залы замка, предавая мечу всех, кто оказывал сопротивление. Нашли там несколько деревенских женщин, содержавшихся в плену, и освободили их. Мы оставили им свиней и птицу — пусть пользуются, — но тщательно обыскали замок и унесли с собой все ценности.
Этот раубриттер долго держал в страхе всю округу, и в деревнях нас приветствовали, как избавителей.
* * *
День за днем двигались мы на север. Позади осталась Монтобанская ярмарка, а до следующей было ещё далеко. Фон Гильдерштерн сказал, что мы переправимся через Сену у Манта.
Мне было знакомо это место, потому что там убили Вильгельма Завоевателя, когда его конь споткнулся о горящую головню. Вильгельм зверски вырезал все мужское население города, который потом объявил своим владением.
Тихой ночью, под небом, усеянным звездами, мы встали лагерем невдалеке от Рена, у реки Вилен. Оглядываясь вокруг, я думал: «Вот моя страна; здесь мой народ».
У нашего костра присел на корточки какой-то крестьянин с хитрыми, бегающими глазками и свалявшимися грязными волосами. Лицо его показалось мне смутно знакомым. Наконец я вспомнил: он был из челяди Турнеминя.
Крестьянин меня не заметил, и я быстро зашагал к гансграфу — тот сидел за стаканом глинтвейна.
— Если я не ошибся, это шпион. Предлагаю, чтобы с полдюжины наших людей притворились больными, а остальные изобразили беззаботность. Так мы можем подтолкнуть Турнеминя к нападению.
Гансграф подумал, пока неспешно пил глинтвейн, — и дал согласие.
