Медленно тянулись минуты, по щекам и шее стекал пот. Я чувствовал запах собственного тела и нагревшейся на солнце пыли. В небе кружил орел. От пота и грязи чесалась кожа, а когда на Монтану сел большой овод, мой шлепок громко прозвучал в нагретой солнцем тишине.
Люди на Востоке могут назвать это приключением. Однако одно дело читать о приключениях, сидя в кресле со стаканом пива в руке, и совсем другое — лежать, уткнувшись в горячую пыль, в то время как к тебе подкрадываются четверо или пятеро индейцев с единственным намерением во что бы то ни стало тебя прикончить.
Ярдах в пятнадцати ниже по склону в траву прыгнул кузнечик и вдруг тут же выпрыгнул обратно. Это предупреждение. Подняв винтовку, я приготовился выстрелить в то самое место, но решил оглянуться. И в этот момент из травы, как чертенок из табакерки, выскочил индеец.
Я оказался прав — он поднялся как раз там, откуда выпрыгнул кузнечик. Мушка винтовки была у него на груди, и я нажал на спуск. Индеец упал.
Позади в сухой траве послышался шорох. Перевалившись на спину, я выхватил револьвер и дважды выстрелил, прежде чем почувствовал удар пули. Юты исчезли, я снова остался один. Левое плечо онемело, одежда стала пропитываться кровью.
Убравшись подальше от гребня, ощущая тошнотворную слабость, я прижал к ране платок. Пуля прошла насквозь, и левая сторона куртки уже намокла от крови. Я разорвал платок и заткнул дыру от пули с обеих сторон, понимая, что теперь мое дело худо.
Моргая от жары и головокружения, я перезарядил винтовку и револьвер. Затем вынул пробку из фляги и прополоскал рот. Вода была теплой и солоноватой.
В голове тяжело стучало, чтобы перевести взгляд, требовалось сделать усилие. Запах пота и высохшей травы стал сильнее, небо над головой пожелтело и стало горячим как расплавленная бронза. Где-то неизмеримо высоко появился стервятник.
Внезапно мне до смерти надоели запахи, надоела жара, надоел кружащий надо мной терпеливый стервятник, знающий, что рано или поздно умирает каждый. Если стервятник вообще может быть терпеливым…
Я подполз К краю ложбины и оглядел равнину, над которой танцевал раскаленный воздух. Я попытался сглотнуть, но не смог. Прохладные холмы Теннеси показались мне очень далекими…
В бреду я увидел мать, сидящую в старом кресле-качалке, Оррина, поднимающегося к дому с ведром самой холодной и чистой воды в мире.
Лежа в пыльной яме на разогретом солнцем холме в Колорадо, с дырой от пули в левом плече, и ютами, готовящимися закончить свое дело, я неожиданно вспомнил какой сегодня день.
Прошел час… А может быть больше? Прошел по меньшей мере час после последней атаки ютов. Как и стервятникам, теперь им было нужно одно — время, а что значит время для индейца?
Сегодня мой день рождения… Мне исполнилось девятнадцать лет.
Глава 8
Следующий глоток воды я сделал, когда от высоких сосен уже потянулись длинные пальцы теней. Дважды я смачивал губы своему коню, который становился все нетерпеливее и удерживать его на земле становилось не просто.
Мне нельзя было вздремнуть или хоть на минуту закрыть глаза, потому что я знал, индейцы до сих пор ждали своего шанса, возможно догадываясь о моем ранении. Дико болело плечо. Бежать я не решился, поскольку понимал, что далеко мне не уйти — ведь Монтана слишком долго пролежал на земле и быстро скакать не сможет.
И в этот момент я увидел, что по склону поднимаются мои друзья. Они как ни в чем не бывало подъехали прямо к ложбине и, усмехаясь, остановились у гребня. Как же я обрадовался, увидев их!
— Вы поспели как раз к чаю, — сказал я, — двигайте стулья поближе. Я поставил чайник, он вот-вот закипит.
— У него температура, — сказал Том Санди, — или он просто сошел с ума.
— Жара, — согласился Оррин. — Поглядите, как Тай окопался, можно подумать, он оборонялся от индейцев.
— Ему что-то привиделось, — добавил Раунтри, — в прерии такое часто случается.
— Если один из вас слезет с лошади, я его хорошенько отделаю, — заявил я, — и при этом одной рукой. Где вы были? Сидели в тенечке и спокойно рассказывали друг другу байки?
— Он спрашивает, где мы были, — воскликнул Том Санди. — Он сидит в ямке и мечтает, а мы, дураки, до седьмого пота надрываемся на работе.
Первым перестал паясничать Раунтри. Он осмотрел местность вокруг ложбины и, когда подъехал обратно, сказал:
— Похоже, ты принимал гостей. Судя по крови на траве, удалось подстрелить как минимум двух.
— Можешь проехать по моим следам, — я чувствовал себя отвратительно, как ребенок, которого дразнят взрослые. — Если я не выбил пять из девяти ютов, ставлю вам всем выпить.
— Когда мы здесь появились, бежали только трое, — согласился Санди.
Ухватившись за луку, я уселся в седло. Впервые с тех пор, как увидел индейцев, я мог рассчитывать по крайней мере на один день жизни.
Следующие три дня меня оставляли в лагере готовить еду — обычное дело для ковбоя на перегоне стада или гуртовке, если он не может работать, как все остальные. Кэп, который умел делать все, прочистил мою рану древком стрелы с намотанной на ней тряпкой, смоченной виски. Если думаете, что мне это доставило удовольствие, попробуйте на себе. Потом Кэп сделал примочку из разных трав.
На пятый день я опять был в седле, но на Сата не садился, решив, что в моем состоянии это делать рановато. Поэтому чуть не загнал Серого и Бака, а закончил работу на Монтане, который постепенно становился настоящим ковбойским конем.
Вокруг была первозданная земля. Мы прочесывали овраги и сгоняли скот в наскоро сооруженный кораль. Можете не сомневаться, работа эта тяжелая, пыльная и изматывающая. Частенько попадался скот с клеймом — когда-то бежавший с перегонов или угнанный индейцами.
— Может стоит на этот раз попробовать продать скот в Абилине? — предложил я. — Там дадут лучшую цену. В Санта-Фе нам просто повезло.
Мы погнали стадо в семьсот голов, а с таким количеством коров могут управиться четверо, если будут работать как проклятые при условии, что им еще и повезет.
Как и в первый раз мы не спешили, по дороге пасли наших коров, чтобы к продаже они нагуляли жир. В тупиковом каньоне росла хорошая трава, воды там тоже хватало и наше стадо спокойно отъедалось и отдыхало на солнышке.
После долгого перегона мы остановились на ночь. Через некоторое время ко мне подошел Оррин.
— Мне бы хотелось, Тайрел, чтобы вы с Лаурой получше относились друг к другу.
— Главное, чтобы она нравилась тебе. Я не смогу относиться к ней иначе, что-то в ней мне кажется фальшивым. По-моему, Оррин, ты на всю жизнь останешься для нее вторым — первым будет отец.
— Неправда, — возразил он, но не слишком убедительно.
Через некоторое время мы снова заговорили.
