Вадимкины слёзы
Утро дышало свежестью. Над рекой висел прозрачный туман, но солнечные лучи уже золотили тихую гладь. Поднимавшийся берег покрывала изумрудная трава, испещрённая бесчисленными искорками росы. Воздух, насыщенный пряными ароматами диких цветов, застыл. Тихо — лишь в зарослях камыша у самой воды колокольцами звенели комары. Вадимка сидел на берегу и смотрел, как старый тополь роняет белоснежные, кружащиеся в застывшем воздухе пушинки. Тонкое поскуливание нарушило спокойствие утра.
Мальчик вздрогнул — вспомнил, зачем пришёл сюда. Слёзы подкрались к горлу, стали душить, но он сдержался — не заплакал.
Вчера ощенилась Жучка: принесла четверых, от кого — не известно. Да и неважно, сама не из породистых. Мать увидала Жучкин живот и давай причитать на всю деревню: «Не углядел! Сколько раз говорила: не пускай собаку со двора! Что прикажешь с ублюдками делать?»
Виноват Вадимка. И спрос теперь с него. Мать приказала к вечеру от щенят избавиться — утопить. Легко сказать, а вот попробуй исполни. Они, хоть и маленькие, слепые, а живые существа!
Вадимка — добрый малый, животных любит. Особенно свою Жучку. И отпустил-то её из жалости: шибко на волю просилась. На цепи долго не усидишь.
Холщовый мешок, куда мать сложила бедолаг, лежит рядом. Щенята выбрались и белыми комочками ползают в ярко-зелёной, как новый бархат, траве. В поисках маминого горячего живота тыкаются слепыми мордочками друг в дружку, жалобно скулят. Голодные…
Представить, как Жучкиных щенят топить будет, Вадимка не мог. Казалось, чего проще: оставь мешок у воды — река сама сделает своё дело — и гуляй без хлопот и забот.
Вадимка так не сумел бы. Размазывая грязными ладонями выступившие слёзы, утёр лицо, сложил щенят обратно в мешок и решительно направился в деревню.
У сельпо в ожидании утреннего хлеба толпился народ — всё больше женщины. Увидав знакомое лицо, Вадимка подошёл к крылечку.
— Здравствуйте, тётя Маша, — заливаясь краской, обратился он к дородной женщине.
— Здорово! Чего в мешке? — сразу заинтересовалась любопытная тётя Маша.
— Сейчас покажу! — засуетился Вадимка. — Щенки Жучкины. Может, возьмёте?
— Разве это щенки? Крысята какие-то, — сострила женщина. Собравшиеся вокруг прыснули.
— Маленькие ещё, вчера родились…
— Раз вчера, то неси-ка их к мамке. Вона разревелись — жрать хотят.
— Не могу. Мать запретила с ними домой возвращаться. Может, всё-таки возьмёте?
Женщины, потеряв к мешку интерес, одна за другой расходились. Сельпо открыли, и тётя Маша деловито направилась к дверям. Вздохнув, мальчик уныло поплёлся прочь.
— Вадик, постой!
Вадимка обернулся: Николай Егорыч — колхозный ветеринар, давний приятель отца.
— Ты вот что, ступай к деду Борису — охотнику. У него Сильва ощенилась, восемь штук принесла. Авось возьмёт старик твоих-то.
Окрылённый, мчался Вадимка к дому охотника. Не верилось, но очень хотелось надеяться: мучения кончатся скоро!
Очутившись у калитки, Вадимка поостыл. В деревне знали: у деда Бориса нрав суровый. Стало не по себе: вдруг не станет слушать дед, вдруг погонит? С тех пор как померла жена, не любил Борис незваных гостей.
Во дворе неистово заливалась собака.
— Цыц, Сильва! — послышался из-за забора скрипучий голос. — Кого там ещё нелёгкая принесла?
— Здравствуйте, дедушка. Это я — Вадимка, — переминался с ноги на ногу мальчик, не решаясь зайти во двор.
— Какой такой Вадимка? — дед прошаркал к калитке, глянул сквозь штакетник сурово. Открывать не собирался.
— Клавдии Петровны сын…
— Ясно, — ещё больше нахмурился дед. — Зачем пожаловал?
— Дедушка, тут такое дело… — замялся под строгим взглядом Вадимка. — Жучка наша ощенилась, а мать велела от щенков избавиться.
— А я при чём?
— Не могу я их топить. Рука не поднимается! — от волнения Вадимка закричал даже.
Залаяла Сильва, и мальчик вновь сник.
— Может, их того… Сильве?
— Ишь, чего удумал! Ты тоже соображать должен — у ней своих восемь штук, не прокормит! — осерчал дед.
— Что ж делать, дедушка?! — в голосе зазвенело отчаяние.
— Жалко бедолаг… Покажь, сколь их у тебя?
— Четверо! — с готовностью Вадимка развязал мешок.
Подошла Сильва, просунув сквозь дыру в заборе голову, обнюхала притихших щенят.
— Что, мать, взять ли? — дед вопросительно глянул на собаку. Та уже самозабвенно облизывала малышей.
— Возьмите…
— Что с тобой делать? Ладно, двоих, пожалуй, потянем.
— Спасибо! — Вадимка готов был расцеловать деда. Зря в деревне болтают, не страшный он вовсе!
Довольные щенки сосали новую маму, а дед Борис советовал:
— К бригадиру сходи. У него собака вот-вот ощенится, авось и приютит бедолаг.
Но бригадир Вадимку и на порог не пустил. Услыхал, о чём речь — дверь перед носом захлопнул.
Загрустил Вадимка. Сел возле сельской библиотеки на лавочку, прижал к себе щенят, задумался, что дальше делать.
Мимо шла баба Люба.
— Чего не весел, сынок? — известная своей сердобольностью на всю деревню старушка добродушно улыбалась каждой чёрточкой лица, вплоть до морщинок в уголках глаз. Вадимка кивнул на щенков:
— Мать утопить велела.
— Батюшки! — схватилась за сердце баба Люба. — Животинку губить — грех великий. Они, вона, маленькие какие! А ну шагай за мной, — скомандовала она и направилась к своей избушке.
— Вот мы и дома, — баба Люба отворила дверь. — Стешка! Где ты, негодница? Стеша! Вон куда забралась!
На печке среди цветастых подушек лежала пушистая серая кошка. Она кормила трёх уже подросших котят.
— Глянь, кого тебе принесла, — баба Люба взяла одного щенка и подложила Стеше под бок. Кошка зашипела и, отпрыгнув в сторону, выгнула спину дугой.
— Испугалась, глупая? — рассмеялась старушка. — Погоди маленько, — со знанием дела обернулась она к Вадимке, — скоро освоится. — Пойдём в сад чайку попьём. Сами разберутся.
Когда Вадимка вернулся в горницу, кошка в окружении котят вновь лежала на печке. Щенок, уютно устроившись посерединке, наравне с остальными сосал тёплый розовый живот. Стешка довольно урчала.
Вечерело. Крепко прижав оставшегося щенка к груди, Вадимка шёл домой.
«Ничего, один — не четыре. Мать не железная, сжалится».
С опаской входил он в дом. Отец уже пришёл с работы, мать накрывала на стол.
— Что долго? Руки мой и ужинать, — голос матери звучал вяло, безо всякого выражения. Даже не посмотрела в сторону Вадимки — всё сердилась.
