Маша взяла мятную таблетку и сунула за щеку.
– Хана нам, – услышала она голос доктора.
– Кому – нам?
– Центру.
– Почему?
– Мире он давно неинтересен. После первой смерти она хотела прикрыть нас. Но мы с Лолитой уговорили ее не делать этого. Костьми, можно сказать, легли. И Мира, хоть и урезала финансирование вдвое, центр оставила. Теперь, я уверен, закроет. Даже если опять докажут, что самоубийство. Зачем нужен центр поддержки, если те, кто сюда попадает, с собою кончают? Значит, мы… – Назаров хрустнул таблеткой, раскусив ее. – А скорее, я… Я что-то делаю не так. Не справляюсь.
– Вы справляетесь, – горячо заверила его Маша. – Без вас мы бы пропали.
Назаров покосился на нее и, заглотив еще один мятный кругляш, буркнул:
– Ты – нет.
– Возможно. Но вы очень помогли мне. А кого-то просто спасли. Ту же Лидусю.
– А вот подругу ее не смог. Хотя старался. Она ведь очень нравилась мне… та девушка.
– Лариса? – припомнила Маша имя «сестры», что умерла на той же кровати, что и Афанасьевна.
– Лариса, – подтвердил Назаров, и в голосе его появилась теплота. Не та, профессиональная, к которой привыкли «сестры», а неконтролируемая, рвущаяся. – Она была чудесной. Даже поломанная… – Маша поняла, что он имел в виду душевные травмы девушки. – Я надеялся ее починить и сделать своей женой.
– Даже так?
– Да, у меня были далекоидущие планы, о которых Лариса не знала. Я постоянно думаю о том, что, если б я открылся ей, все было бы иначе.
Они помолчали.
– А другого спонсора не найти? – заговорила Маша, проглотив размякшую таблетку. Во рту палило, но это было приятно. Ей хотелось еще. Назаров, точно читая ее мысли, протянул упаковку.
– В кризис? Нет, не думаю, что получится.
– Но вас же кто-то финансирует? Как лектора?
– Да, матушка моя. – И через паузу добавил: – Покойная.
– В смысле?
– Наследство ее растрачиваю. Умерла два с половиной года назад, оставила мне, единственному сыну, комнату в питерской коммуналке и коллекцию картин. Я все продал. Выручил неплохую сумму. Но она заканчивается.
– Надо же, какой вы, – поразилась Маша.
– Дурак?
– Благородный.
– А Лолита говорит, дурак. Но вы обе не правы. Я трус. И боюсь угрызений совести. Замучили они меня после маминой смерти. Дело в том, что я бросил ее. Сразу после школы. Уехал в Москву поступать в мединститут, поступил и… бросил. Ни разу не приехал навестить. Хотя звонил и писал письма. Но это так… для очистки совести.
– Что ж вы так… с мамой?
– Мой отец и ее муж был домашним тираном. Он нам жизни не давал. Больше маме, потому что она огонь на себя старалась принять. Он был сыном очень известного художника. Советского классика. И сам надежды подавал, но не реализовался. Как сам считал, потому что рано семьей обзавелся. Как честный человек женился на той, что от него забеременела. А мог бы творить в свободном полете. Нам мстил за то, что обломали крылья. И мама в глубине души считала, что получает заслуженное наказание. Потому что намеренно забеременела. Подмахнула, как говорится, перспективному парню из хорошей семьи. Хотела удачно выйти замуж. Пристроиться. И вроде добилась своего, не бросили ее, замуж взяли, но и только. Живому классику не было до сына дела, у него имелась новая семья. Хорошо, что комнату ему выбил в коммуналке да работой обеспечил. Но эта работа, естественно, казалась отцу недостойной – он рисовал плакаты, но, поскольку его картины никто не покупал, а семью кормить надо, не увольнялся. Когда я поступил в вуз, то позвал маму к себе. Сказал ей, бросай отца, переезжай в Москву. Пусть у нас тут ничего нет, но и там, по сути, тоже. Комната в коммуналке, которую приходится делить с монстром. Уж лучше у чужих людей угол снимать. Мама трудолюбивой женщиной была, деревенской. Она бы нашла работу себе, а у меня уже была – я ночами в справочной оператором работал. Мы бы не пропали. Но мама ничего не сделала, чтобы освободиться от мужа. Не приложила ни малейшего усилия. И я… Нет, не разлюбил ее, уважать перестал. Решил, что ей нравится быть жертвой, а если так, пусть наслаждается, я не буду мешать.
– И вы больше не видели ее? Только в гробу?
– Даже в гробу нет. Я был на симпозиуме в Америке. Я не смог прилететь на похороны. Лишь на девятый день.
– И кто провожал вашу маму в последний путь? Отец?
– Нет, он сидел в КПЗ. И умер в камере спустя неделю. Он убил ее. По неосторожности, как он сам считал. То есть толкнул сильнее, чем обычно. Мама привыкла к побоям и научилась группироваться. Но в этот раз не смогла правильно упасть. И разбила голову. Отец вызвал «Скорую», но маме уже нельзя было помочь.
– Какая ужасная история…
– Да. Но самое ужасное в ней знаешь что? То, что моя мама терпела все из любви ко мне. Возможно, не всегда, но последнее время точно. Отец серьезно болел. Сердце. Он должен был умереть в сорок пять. Так говорили врачи. К тому времени я как раз отучился бы. И мама не разводилась, ждала кончины супруга, чтобы наследство получили именно мы. А точнее, я.
– Комнату в коммуналке?
– Коллекцию картин. О, мама думала, коллекция бесценна. А если б ушла, то отец распродал бы ее или завещал кому-то другому. Мог и сжечь, у него бывали заскоки, и он принимался портить предметы: бить тарелки, ломать стулья и так далее.
– А что за картины?
– В основном работы деда – советского классика. Но были и другие. Некоторые мне даже нравились. Одну я даже оставил на память. На ней церквушка, речка, голые стволы осин, небо сумрачное, осеннее. Вроде ничего особенного, а цепляет. Может, поэтому ее оценили дороже остальных. А дедова классика ушла за копейки. Нет, не в буквальном смысле, конечно. Я выручил за коллекцию сумму приличную, но не такую, ради которой стоит жертвовать собой. Мама думала, я стану долларовым миллионером, получив наследство. И, возможно, если б отец умер в сорок пять, как прогнозировали врачи, в разгар перестройки, то так бы и случилось. Тогда ко всему советскому был колоссальный интерес на Западе. Но отец и отведенный ему рубеж перешагнул, и перестройку пережил, и жену перед своей кончиной успел в могилу загнать.
– И вы чувствуете свою вину?
– Конечно. Я должен был силой ее вырвать из клешней отца. Я этого не сделал, потому что не понял маму.
– А сейчас понимаете?
– Да, естественно. – Назаров сказал это с некоторой обидой. Как будто ему не понравилось, что Маша сомневается в нем.
– А если она любила не только вас, сына, но и мужа своего? Причем его больше. Она видела в нем великого художника, крылья которого она связала. Отсюда и вина, и безграничное терпение. Он больше был ее ребенком, чем вы. В противном случае она выбрала бы вас, сына, а не его, мужа…
