Отлично. Превосходно!
Мы стояли друг напротив друга и молчали.
Миссия Олега по отношению ко мне выполнена была на все сто и, пожалуй, даже чуть перехлестнула через границы взаимовыручки земляков в чужой стране. Теперь уже было ясно, что все позади, мне ничего не угрожает. Значит, пора расставаться. Тем более – совершенно очевидно, что у него дела, хотя бы вот по этому последнему звонку можно догадаться. Сейчас следует вежливо попрощаться со мной, посоветовать, не гулять больше по городу без охраны и разойтись навсегда.
А можно…
Можно еще ненадолго отложить дела, предложить подвезти меня до отеля, завязать по дороге чуть более непринужденный разговор, продолжить знакомство. И – кто знает, во что перерастет этот несчастный случай на Гранд Базаре…
Я просто смотрела на него, не произнося ни слова.
На белоснежную рубашку с уже подсохшей багряной полосой моей собственной крови на груди. На мощную, покрытую темным загаром шею. На твердую линию чуть выдающегося вперед подбородка. Нос, скулы, морщинка между темными бровями… Удивительно красивые руки. Глаза – коньячно-зеленоватые, умные, смелые и отчего-то всегда чуть сумрачные, предгрозовые. Оставалось только гадать, какими страшными они могут быть, когда гроза все же разразится…
«Ну же! – хотелось крикнуть мне. – Решайся! Смотри, вот же она я – подрастерявшая свой звездный лоск и блеск, преисполненная благодарности к спасителю. Дела подождут, все подождет…»
Он упорно молчал, не произносил ни слова, но явно не желал прощаться и уходить.
И я не выдержала, побоялась, что добыча сорвется с крючка, что упущу удачный момент.
– Хотите убедиться сами? – заговорила я. – Насчет грима, я имею в виду. Завтра вечером у меня очередной концерт, приходите послушать, м-м? Я могу распорядиться, чтобы потом вас пропустили за кулисы, и мы…
– Нет, благодарю, – тут же чуть мотнул головой он.
И в лице его моментально что-то захлопнулось, закрылось.
Ох, черт возьми!
Сама все испортила. Вступила слишком рано, передавила.
Твою мать…
– К сожалению, завтра у меня нет времени, – он снова разговаривал со мной подчеркнуто официальным холодным тоном. – Очень рад, что с вами все в порядке. Не рискуйте так больше. Я распоряжусь, чтобы мой человек подвез вас до отеля. До свидания, Айла.
– Алина, – поправила я, мягко улыбаясь. – Не забыли?
Мне хотелось заскулить от досады. Ведь уже почти получилось, почти…
По обыкновению, чем сильнее я злилась, тем приветливее и мягче держалась с виду. Олегу, я уверена, и в голову не пришло, что я сейчас готова была от ярости швырнуть ему в голову вон ту кадку с волосатой пальмой.
– Не забыл, – отозвался он. – Но едва ли мне, постороннему человеку, стоит козырять знанием вашего настоящего имени. Всего доброго.
Он кивнул мне, развернулся и вышел.
Ночью во время очередной встречи все в том же сладко провонявшем гашишем помоечном заведении я жестко потребовала от Володи:
– Мне нужна информация о нем. Досье, личные данные. Вкусы, привычки, хобби, слабости – все.
– Что, Радевич оказался крепким орешком? – хмыкнул Володя. – Обычно тебе как-то удавалось справляться на основе личных наблюдений.
– Мы сейчас будем тратить время на взаимные подколки – холодно уточнила я. – Или все же станем работать сообща для достижения наилучшего результата?
Я, конечно, знала, что Володя ехидничал вовсе не для того, чтобы меня задеть. Он всегда подспудно злился, когда мне доставались задания такого рода. Хотя никогда не выражал этого открыто, и, думаю, не признавался в этом даже самому себе. Однако что поделаешь: собственнические инстинкты, направленные на тех, кто нам не безразличен, всегда сильнее преданности делу и чистоте намерений.
– Ты права, – уже спокойно отозвался Володя. – Извини. Я достану информацию.
Следующим вечером после концерта в гримерке меня ждали две корзины цветов.
Одна была от моего преданнейшего здешнего поклонника Фаруха Гюлара. Во второй среди влажных стеблей роз обнаружилась маленькая серебристая флешка.
Володя всегда работал быстро и точно.
Санька обернулся ко мне, улыбнулся своей солнечной улыбкой – и в ту же секунду что-то загрохотало, взорвалось. Глаза его закатились, мертво глядя мимо меня, а белые ровные зубы меж раздвинутых в улыбке губ окрасились кровью. Я хотела заорать, но крик почему-то застрял в грудной клетке, распирал ее, не давал пути воздуху, царапал горло. И я схватилась руками за шею, впилась в кожу ногтями, словно желая разодрать ее, выплеснуть этот крик на волю. И наконец все же смогла закричать – истошно, отчаянно!
А затем я проснулась.
Меня словно подбросило на постели. Кругом была чернота, кожу на шее саднило: должно быть, я и в самом деле во сне расцарапала себе горло. В груди надсадно болело.
Я поморгала мокрыми от слез глазами, как всегда в первые минуты бодрствования, пытаясь понять: где я, что это за незнакомая квартира, что со мной случилось, откуда этот сухой, выедающий легкие ужас?
В ушах все еще оглушительно звенел мой собственный крик. Затем сквозь него стали просачиваться тихие ночные звуки. За стеной заскрипела кровать, дребезжащий старушечий голос забулькал:
– Опять орет, припадочная. Ни днем, ни ночью покоя нет.
В коридоре глухо хлопнула дверь, просеменили шаги босых ног по паркету, щелкнул выключатель – и в комнату вошла мама в ночной рубашке. Васильковые батистовые оборки уныло повисли на костистой груди, густые русые волосы непривычно струились по плечам, не закрученные в узел, в сильной «музыкальной» руке был зажат шприц с успокоительным.
– Ну, что ты? Что? – раздраженно зашептала она. – Опять, что ли? Когда это кончится?.. Дай, уколю! Дай, не выдрючивайся!
Бедная милая мама, не умевшая ни пожалеть, ни посочувствовать, ни приласкать, ни каким иным способом выразить свою материнскую любовь и заботу…
Я понимала, что ее вечное раздражение, ворчание и постоянные жалобы на то, что я не даю ей спокойно жить, на самом деле – лишь свидетельство того, как сильно она за меня боится, переживает, заботится обо мне. Несчастная, издерганная, разочарованная в жизни женщина, шестнадцать лет прожившая с человеком, для которого самым большим признаком проявления чувств было явиться домой не в 11 вечера, как обычно, а в десять и в порыве добродушия и любви ко всему человечеству походя чмокнуть жену в висок. Обнять дочь, поцеловать, приласкать было чем-то невозможным – немыслимым для мамы проявлением чувств!
Впрочем, если бы она вдруг решилась, я и сама, наверное, впала бы в ступор от неожиданности. Настолько несвойственно для нее это было…
Мать сделала мне укол – и паника, сдавившая грудную клетку, стала потихоньку отступать.
