– И мы еще увидимся, – подхватила я. – Надеюсь, твой отец все же передумает насчет концерта, и вы придете.
Девчонка быстро обняла отца за шею, поцеловала и наконец ушла.
Сквозь открытое окно слышно было, как тихо завелся мотор и прошуршали по асфальту шины.
Потом все стихло.
За окнами почти уже стемнело. Лишь по краю неба тянулась багряная полоса. Стало прохладнее. Ночной бриз зашелестел в верхушках деревьев, густо и сладко запахли цветы в саду.
Несколько секунд мы молчали.
Олег стоял в глубине комнаты, машинально перебирая и вертя в пальцах какие-то деревянные статуэтки с каминной полки. Я не могла видеть его лица, но широкая напряженная спина, окаменевшие плечи и шея и так много говорили мне.
Он отчаянно не хотел ввязываться. Человек, занимающий такую должность, положение, несущий на плечах такую ответственность, вступает в связь с какой-то певичкой? Пусть даже имеющей довольно широкую известность. Все это влечет за собой никому не нужные осложнения, опасности и сплетни. И все же… так просто отказаться от меня!
Мило поблагодарить за вечер и выставить из дома он был не готов. Мне удалось зацепить его, еще как удалось…
Я понимала, что нельзя позволить ему думать слишком долго. Трезво оценив ситуацию, взвесив все за и против, подключив рациональный расчет, он, разумеется, решит не в мою пользу. Нужно было действовать немедленно, пока атмосфера этого волшебного вечера еще не рассеялась, очарование не испарилось.
– Мне, наверное, пора, – произнесла я, поднимаясь на ноги и лениво потягиваясь. – Хотите, сыграю вам что-нибудь еще на прощание? На ваш вкус! Выбирайте!
Я приблизилась к нему. Остановилась достаточно далеко, чтобы не нарушать границ личного пространства, но и достаточно близко, чтобы до него донесся аромат моих духов, приглушенный звук дыхания.
Олег повернулся ко мне. В его темных расширившихся зрачках плеснули оранжевые отблески догорающего заката.
– Сыграйте то, что пели в тот вечер, в посольстве, – хрипло попросил он.
– О, вы запомнили? – лукаво улыбнулась я. – Кто бы мог подумать… Мне казалось, вы еле высидели до конца моего выступления.
– Запомнил, – коротко подтвердил он.
Я направилась к роялю, Олег последовал за мной как привязанный. Я чувствовала, что он уже на крючке, что не хватает лишь какой-то последней капли, чтобы он очертя голову бросился в омут.
Что ж, пускай последней каплей станет моя песня.
Это так романтично!
Я села к роялю, опустила руки на клавиши и заиграла вступление. Зазвучала нервная рваная мелодия, то захлебывающаяся слезами, то резко обрывающаяся, словно сорвавшийся голос…
Я не смотрела на Олега, но чувствовала всей кожей, как пристально и жадно смотрит он на мои руки, на скользящие по клавишам пальцы, на полуприкрытые глаза, на шею. Под его взглядом становилось жарко и душно, и во всем теле вспыхивали острые обжигающие искры.
Я запела.
Песня – это всего лишь материал, глина, холст – и какой смысл она получит, какие эмоции пробудит, какую создаст атмосферу – зависит только от исполнителя. От того, какие чувства вложит в нее певец, как будет звучать его голос, как он владеет актерским мастерством и какой посыл захочет передать публике.
В прошлый раз я пела отчаянно, через боль. Это был откровенный, на грани исступления, монолог женщины, которая умоляет возлюбленного не оставлять ее. Тогда в моем голосе была мука, тоска, он кровоточил и срывался.
Теперь я исполняла «Останься!» совсем по-другому. Это был лукавый шепот, волнующее обещание, уверенность в том, что мужчина, к которому я обращалась, не сможет устоять. Конечно же, он не отвергнет меня, не уйдет, он останется! И я подарю ему такое счастье, о котором он не мог и мечтать…
– Останься, – шептала я, изредка взглядывая на Радевича из-под полуопущенных век. – Останься со мной! Ведь мы связаны неизбежным…
Я взяла последний аккорд и замерла, прислушиваясь к угасающим в дрожащем ночном воздухе звукам.
Затем медленно поднялась, и в ту же минуту Олег шагнул ко мне и опустил мне на плечи свои крупные горячие ладони.
Он поцеловал меня.
Черт знает почему, я уверена была, что его поцелуй будет грубым, страстным, захватническим. Буря и натиск, молниеносная атака, сбивающая с ног, подчиняющая своей воле, завоевывающая и уничтожающая!
Но ничего подобного не произошло. Во всех его движениях, в прикосновениях рук, губ, сильного тела была сводящая с ума, опрокидывающая навзничь нежность.
У такого огромного сильного мужчины – такие нежные губы…
Он прикасался ко мне бережно, осторожно, словно боялся напугать, сломать, искалечить неосторожным движением. Подхватил на руки, прижимаясь губами к виску, прочерчивая линию скулы, подбородка…
Я должна была бы сейчас испытывать торжество, пьянящую радость от того, что мне все удалось. Что я все же проскользнула в святая святых, победила этого неприступного воина. Я же вместо этого чувствовала лишь такую же глубокую нежность к нему. Нежность, чуть приправленную оттенком горечи: ведь я твердо знала, что все это с моей стороны лишь притворство, тонкий расчет, удачно выполненная операция.
Мне нельзя, нельзя было сейчас думать об этом!
Чтобы не выдать себя – неосторожным жестом, выражением лица, хоть тенью фальши, так легко различимой, когда между людьми не остается никаких преград. Даже одежды.
И я усилием воли выбросила все из головы, растворилась в ощущениях – этих рук на теле, этих губ на коже, звуков, запахов, живительного жара – не испепеляющего, но пробуждающего к жизни.
Мы оказались в спальне – тоже очень простой, скромной, утопающей сейчас в сумеречном свете, проникавшем из окна.
Олег опустил меня на кровать.
От простыней слабо пахло лимонной свежестью…
Он накрыл своим тяжелым телом. Гладил, целовал, ласкал так, словно я была не какой-то случайной залетевшей в его дом экзотической птичкой со сладким лживым голосом, а единственной любовью его жизни. И мне подумалось, что, наверное, только здесь, в постели, он сбрасывает маску каменного гостя, так приставшую к его лицу, что он уже и сам не помнит точно, каким бывает на самом деле. Только здесь он становится настоящим: чутким, доверчивым, преданным и удивительно нежным.
Мы сплетались, схлестывались на этих хлопковых простынях с синими цветами снова и снова – и ни один из нас не произносил ни слова. Потому что в словах звучала бы фальшь, которой не было в языке тел. И отчего-то святотатством казалось разрушить все, что возникло между нами, объяснениями, признаниями и сожалениями.
Только шорох, только короткие вскрики и горячечное дыхание.
Только руки и губы.
«Мускус мой, янтарь, блеск луны, жизнь моя, колосок мой, очарованье, райский напиток, рай мой, весна моя, радость моя, день мой…»
