А потом где-то в радиоэфире раздались знакомые аккорды, и голос – мой собственный голос – запел «Останься».
Я прикусила губу, чтобы не рассмеяться. Нет, в самом деле, это же было очень смешно! Какое извращенное чувство юмора у судьбы! Песня, с которой когда-то все началось, которой я в тот вечер в посольстве заставила его обратить на меня внимание, смутила, рассердила, поставила в неловкое положение. Глубокая, драматичная, берущая за душу, которую я использовала, чтобы раздразнить Олега, а несколькими неделями позже – чтобы окончательно вскружить ему голову, заставить сбросить маску железного человека, сурового воина, не знающего обычных человеческих чувств, и открыться мне…
Эта самая песня издевалась теперь надо мной, словно высмеивая мою извращенную, вывернутую, никчемную, неуместную любовь.
Да, любовь, теперь, пожалуй, я могла назвать это ненавистное мне слово хотя бы про себя!
Да и могло ли у меня быть иначе?
Я ведь смертельно боялась этого чувства, впадала в панику от одной мысли, что смогу так подставиться под удар, сама создать для себя зону уязвимости. Я привыкла говорить себе, что я – единственная, кто мне нужен, и единственная, кто у меня есть. Я давно вытравила в себе все человеческое, понимая, что при моей работе какие бы то ни было неконтролируемые чувства не только не желательны, но и смертельно опасны.
Я просто хотела выжить, протянуть еще день-неделю-месяц на никогда не бывшем слишком доброжелательным ко мне белом свете…
Я пыталась защититься.
И теперь, когда оно обрушилось на меня, я оказалась к этому не готова. Я понятия не имела, что она может еще зародиться у меня в душе, пробиться чахлым зеленым ростком сквозь каменные плиты.
Я не знала, чем именно Радевич взял меня: может быть, своей неподкупной мрачноватой прямотой, сдержанностью и суровостью, наедине со мной оборачивавшимися такой принизывающей нежностью, что хотелось плакать, чуткостью и надежностью?
Одно я знала точно – то, что я чувствовала к нему, вот это выворачивающее наизнанку, тягучее, мучительное – это была любовь, черт ее возьми!
Любовь, которую я проморгала, профукала, предала…
Господи, что же должно было случиться в моей жизни, чтобы я научилась ценить мгновения, бесценные секунды бытия?
Что должно было произойти, что научило бы меня дышать полной грудью, любить и быть любимой? Почему по воле злого рока моя судьба сложилась именно так, что я ни на секунду не теряла внутреннего напряжения? Наверное, я так и не смогла поверить, что я – такая, какая есть, могу быть кому-то нужна…
В глубине души я считала, что не заслуживаю ничего большего, чем сомнительная «слава» группы Black cats. Ведь, по большому счету, только она на все сто процентов досталась мне заслуженно.
А может… может, все настоящее, вся моя истинная правда давно умерла тем осенним далеким днем? В новой же шкуре я не прижилась и поэтому не ценила ее ни на грош. И одиночество давно стало моим самым верным другом и единственным спасением…
И слова этой проклятой песни, выпетые моим проклятым голосом, звенели над нами, лежащими вытянувшись по струнке, чтобы, не дай бог, не прикоснуться друг к другу, как жестокая насмешка.
«Останься! Останься со мной!»
Из груди моей вырвался какой-то сдавленный звук – то ли смешок, то ли рыдание.
Я прикусила костяшки пальцев и услышала вдруг, как Олег зашевелился на своей половине кровати, повернулся ко мне и спросил вдруг:
– Сегодня в машине… Что с тобой произошло? Ты… ты когда-то попадала в аварию?
И я, проглотив комок, застрявший у меня в горле, мешая дышать, сдавленно проговорила:
– Да. Однажды. Мне было семнадцать. В ней… в ней погиб мальчик, которого я любила.
Я не знаю, что произошло потом. Но я… вдруг начала рассказывать ему все. Про детство, про мать и отца.
Про Саньку…
Я рассказала ему то, что не говорила никому и никогда, то, о чем давно запретила себе думать, вспоминать. То, чего не фигурировало ни в каких моих интервью или биографических данных, выложенных на моем личном сайте. Я рассказала, как переехала в Москву, о своих страхах, панических атаках и ночных кошмарах. Как встретилась с Мишей Брискиным и по дурости вляпалась в то, что переломало мою жизнь.
Я не жаловалась на судьбу и не искала сочувствия, нет!
Говорила ровно и отстраненно, словно рассказывая некую не имеющую ко мне отношения захватывающую историю, сюжет фильма, увиденного недавно по телевизору, или что-то в этом роде…
Олег слушал меня молча, ни о чем не спрашивая, не поддакивая и не понукая продолжать, если я замолкала на несколько секунд. Он только в какой-то момент рассказа протянул руку и нашел в темноте мою, переплел наши пальцы – и от этого простого прикосновения мне словно стало немного легче.
Понятно, я не могла рассказать ему о заданиях, которые мне приходилось выполнять. Но, думаю, эту часть он и сам неплохо мог себе представить.
И когда поток моих слов иссяк, он молча притянул меня к себе, прижал мою голову к груди, шепча в волосы что-то неразборчиво нежное. Я уткнулась лицом куда-то ему в ключицу, с изумлением понимая, что щеки у меня мокрые.
Я что, плакала? Серьезно? Господи, мне казалось, я давно утратила эту способность…
Олег обнимал меня трепетно и сильно, проводил горячими ладонями по плечам, по рукам, по спине. Он словно укачивал меня, баюкал, забирая напряжение, боль, страх и тяжесть потерь. И под его прикосновениями мне становилось свободнее дышать – и странным образом больнее. Как будто маска, которую я носила так долго, что она уже вросла мне в кожу, теперь отдиралась – с кровью, с болью и в то же время с чувством бесконечного облегчения.
Его губы на моих губах, на щеке, на шее, на покрытой мурашками коже…
Его руки, пальцы, чуть шершавые ладони.
Тяжесть его тела, его запах – пряный и теплый, запах самой жизни. Я чувствовала, как меня колотит в его руках, и не могла разобраться – отчего. Все чувства смешались, спутались, сделались в сотни раз ярче и острее. Я задыхалась и всхлипывала, ощущая, как его губы собирают мои слезы.
Я исступленно припадала к нему, цеплялась, как за единственное спасение.
И в опутавшем нас темном жарком мареве слушала, как он сбивчиво шепчет мне в волосы:
– Девочка моя! Родная моя девочка…
Олег уснул, дышал во сне ровно и спокойно, но рук, сжимающих меня, не расцепил. Словно и во сне пытался защитить меня от всего мира, спрятать, заслонить собой.
Как бы хотелось мне сейчас поверить в то, что я действительно под защитой, что ничто мне не угрожает в его крепких сильных руках!
Однако я слишком долго жила на свете, слишком хорошо представляла себе хрупкость человеческой жизни.
