– Молодые! Вам что, ночи мало?
А сама вздохнула с облегчением: «Слава тебе господи, помирились!» И залюбовалась сыном: «Эх, какого молодца мы с Мишкой сделали! Весь в отца!» С годами она все больше замечала, как сквозь внешние черты, так похожие на ее собственные, ярче проступает Михаил: его манера, жесты, интонации.
– Ну что? – спросила она у Марины, когда Лёшка наконец ушел. – Все хорошо?
– Да! Все хорошо.
– Спасибо тебе, дочка, что простила его, дурака такого!
– Я же люблю его!
– А он-то тебя как любит!
– Любит, да. Только как же это все может быть, а? Нет-нет, я простила и забыла, но я все равно не понимаю, как это можно: одну любить, а с другой…
– Что с них взять – мужчины народ слабый.
– Да, мужчины…
Мужчины, да. А женщины? И так вдруг задумалась, что мысли эти не отставали несколько дней, плавая за ней стайкой разноцветных рыбок: серебряная рыбка – Марина, черно-вишневый с золотом рыб – Лёшка, потом Муся и Ванька, мелочь пузатая…
Вадим Дымарик и его жена Светлана…
Кира…
Валерия, Мила, Аркаша с Юлечкой и Козявкиным, медленный кит Анатолий и юркая черная тропическая рыбка – Степочка…
И совсем было позабытая первая Лёшкина жена Стелла с дочкой Риточкой, и еще пуще позабытая Тамара, с которой Лёшка жил до Марины – а где же те рисунки, интересно? С обнаженной Тамарой? Из-за которых случилась их первая с Лёшкой ссора? Выбросил, что ли? И вспомнив про рисунки, Марина вспомнила про портрет Киры и направилась в мастерскую. Лёшка работал. И пел! Задумчиво так, совсем поперек мелодии:
– Все отдал бы за ласки-взоры… И ты б владела мной одна…
Вздохнул и голову набок повернул, как птица-грач – задумался.
– Пустились мы в страну чужую… А через год он
[5]… А-а, чтоб тебе!
Марина засмеялась про себя – да, удачную песню выбрал, ничего не скажешь! Вошла, огляделась.
– Лёш, а где портрет?
– Какой портрет…
А сам и не слушает почти.
– Твоей красотки, Киры?
– Даже не знаю, о чем ты говоришь…
– Лёш!
– А?
– Я спрашиваю, где портрет Киры?
– Ах ты, боже ж ты мой, ты видишь, я занят!
– Лёша!
– Ну, вот он, твой портрет!
– Мой! Мне это нравится…
Она узнала холст – узкий и длинный, только теперь он стоял горизонтально, и никакой Киры на нем не было.
– Подожди… Ты что… Ты… записал его?
– Я его, как ты правильно говоришь… записал…
– Такой красивый!
Лёшка начал сердиться:
– Понравился? Портрет ей понравился, ты подумай! Хочешь, повторю? Сейчас сделаю!
– Нет-нет-нет, не хочу, не надо!
– А то сделаю! И в спальне повесим, для вдохновения!
– Для какого еще такого вдохновения? Я тебе покажу – вдохновение.
– Ну ладно, ладно…
Поймал ее за подол и усадил на колени:
– Мне никого, кроме тебя, не надо. Но раз тебе портрет так понравился…
– Да что ты пристал ко мне со своим портретом!
– Я пристал? Нет, вы слышали? Я пристал! Сижу себе, никого не трогаю…
Но Марина уже смеялась:
– Господи, вот за что я тебя люблю, просто не знаю!
– Не знает она…
И выразительно кивнул в сторону дивана, приподняв бровь:
– А?
– Да ладно тебе, пойду я. Ну, пусти, пусти! Ты же вроде как работал?
– Поработаешь тут с тобой! – потом, помрачнев, сказал со вздохом:
– Марин, я должен поговорить с ней.
– Конечно, поговори.
– Они в Костроме все, я звонил. Надо поехать. Нельзя дальше тянуть.
– Я поеду с тобой?
– Для подстраховки, что ли? – усмехнулся невесело.
– Да. Там ведь и Валерия будет?
– Валерия! Господи, я забыл! Она же от меня мокрого места не оставит…
– Ничего, выживешь. Анатолия не боишься?
– Даже думать страшно…
– Ладно, что теперь – раньше бояться надо было.
– Марина…
– Ну, что ты?
Руку поцеловал:
– Прости!
– Лёш, давай ты не будешь каждый день прощенья просить, я не вынесу этого, правда! Я же простила тебя, так давай забудем! Попытаемся.
Но она видела – Алексей тащил за собой по жизни чувство вины, как каторжник пудовую гирю на ноге. Марина знала, в чем дело: он мучился оттого, что ей изменил, но больше – оттого, что изменил самому себе. У него были какие-то собственные установки: как правильно, как неправильно, как можно, как нельзя. Первой жене – нелюбимой! – с Мариной, по которой с ума сходил, изменить не смог, удержался, а тут…
Марина понимала его очень хорошо – в юности считала себя просто ангелом добродетели: ни поцелуя без любви, боже упаси! Сначала штамп в паспорте – потом постель, а уж с женатым встречаться – да никогда. Да чтобы я, такая правильная… А потом появился Дымарик, и ей стало все равно: женатый – не женатый, есть штамп – нет штампа. Летела, как бабочка в огонь. И так же Дымарик держал ее, как Кира – Лёшку: на коротком поводке да в жестком ошейнике. Но внутри себя она тогда как-то… упала. Уважение к себе потеряла. Поломалась. Потому так долго и держалась за Вадима, чтобы «падение» свое оправдать – что же это за Великая Любовь, ради которой через себя переступила, если она через пару месяцев закончилась! Марина знала, каково Лешему, но как помочь, не понимала. Ей это было не по силам – слишком тесно переплелись они с Лёшкой, крепко проросли друг в друга корешками и веточками.
– Лёш, хочешь, я сделаю так, чтобы ты все забыл? Словно и не было? А то я не могу на тебя смотреть. Я хочу тебя прежнего.
– Марин, да не будем мы прежними, ты же понимаешь. Забыть? Словно ничего не было, говоришь. – Он задумался. – Я ничего не вспомню, да?
– Да!
– А ты, значит, все будешь помнить? Ну и что это за жизнь у нас с тобой будет? Нет, надо перетерпеть. Мы должны справиться.
– Мы справимся! Ты знаешь, тебе надо как-то смириться с самим собой, с тем, что ты… не так хорош, как про себя думал.
Он хмыкнул:
– Да уж…
– А я постараюсь не ревновать к прошлому. Постараюсь, правда!
