– Он приедет, – сказал Анатолий.
– Когда?! – спросила Валерия.
– Через два дня. Он сейчас в Штатах.
– Через два дня… это недолго! Это – послезавтра?
– Нет, дорогая, это сегодня и еще два дня.
– Все равно… недолго.
Какое-то время она лежала с закрытыми глазами и улыбалась. Потом заговорила, и вновь в ней проглянула прежняя Валерия – сильная и властная:
– Мариночка, ты сейчас иди, со мной Толя побудет, ладно? Ты приезжай послезавтра с Лёшей и ребятишками, я давно их не видела, а завтра… Толя, ты позвони, пусть завтра Аркаша со своими приедет.
Марина с Анатолием переглянулись, и Марина увидела, как он побледнел и нахмурился. Оба поняли: Валерия будет прощаться.
«Вот оно что, – думала Марина, – вот что ее держало здесь – этот неведомый человек, который должен прилететь из Америки».
Когда они приехали всем табором, как называл это Лёшка, Марина не узнала Валерию. Хотя от нее остались одни глаза, казавшиеся огромными на бледном восковом лице, она так сияла и казалась такой бодрой, что Марина на секунду поверила – случилось чудо! Никакого чуда быть не могло – она помнила по болезни матери: та тоже вдруг как будто воспряла перед самой кончиной. Валерия ласково поговорила с детьми – Муся подошла смело, а Ванька спрятался за Марину – раздала им маленькие подарки, а Марине сунула – потом посмотришь! – маленький бархатный мешочек, в котором что-то нежно позвякивало:
– Мариночка, ты приди завтра, ладно? Поможешь мне, а то я волнуюсь.
Дома, раскрыв мешочек, Марина ахнула и высыпала на стол весь обыденный набор браслетов и колец Валерии. И хотя она видела ее каждый день и замечала, как безнадежно угасает жизнь, только сейчас окончательно осознала, что Валерии скоро не станет совсем.
– Подожди-ка, там еще что-то…
Она достала крошечный бумажный сверточек, развернула – это были круглые золотые ажурные серьги, от которых сразу легли световые блики на скатерть.
– Надо же, – сказал Лёшка. – И как она узнала?
– Что?
– Да я же портрет ее пишу как раз с этими серьгами! Мне свет не дается, я еще думал – попросить для этюда. Марин, придется тебе. Наденешь? Мне немного осталось дописать.
– Да и времени немного. Совсем немного…
– Ты думаешь?
– Знаю. Она ждет одного человека, он приедет – и все.
– Господи…
А позже, когда Марина, надев серьги и браслеты, позировала Лешему для портрета Валерии, он признался:
– Ты знаешь, все-таки художники – это не люди, ей-богу…
– Почему?
– Да когда мы у Валерии были…
– И что?
– Я смотрел на нее, а сам думал: черт, вот бы написать – такое у нее лицо было, такие глаза. Что ж я, думаю, ничего не захватил! Потом опомнился…
– Да, ты прямо как Лев Толстой!
– А что Лев Толстой?
– Да у кого-то жена умирала от чахотки, он приходил навещать, а сам все запоминал, чтобы потом описать. Ну, муж его выгнал.
– Ну, раз сам Лев Толстой… тогда ладно. Слушай, чуть-чуть вправо повернись. Вот так, ага…
На следующий день с утра пораньше Марина приехала к Валерии, застав ее в страшном волнении:
– Как я выгляжу? Просто чудовищно, боже мой…
Марина вымыла ей голову, кое-как уложила короткие, уже совершенно седые пряди, помогла слегка подкраситься – и все время осторожно успокаивала, чувствуя, как у Валерии внутри все просто кипит от волнения и нетерпеливого ожидания. Они долго выбирали шаль, потом Марина уговорила ее выпить немного бульона, потом, сама устав до изнеможения, навела на нее легкий сон – чтобы передохнули обе. Внезапно Валерия открыла глаза:
– Он здесь. Ты иди, я теперь сама… Пожалуйста.
Марина вышла – Анатолий и правда открывал дверь на коротко прозвучавший звонок. Она смотрела во все глаза – неведомый гость был высок, сухощав и подтянут. Лет семидесяти, а то и старше – сияющая седина, морщины, пронзительный взгляд светлых глаз, увеличенных очками, – он показался Марине смутно знакомым. Сухо поздоровался и спросил:
– Я могу ее видеть?
– Да, пожалуйста.
Марина не стала вдаваться в объяснения и, видя, что Анатолий словно окаменел, проводила гостя к Валерии – успела заметить ее выражение лица и тут же затворила дверь: на такое нельзя было смотреть. Она ушла на кухню, где Анатолий, уже наливший себе коньяку, не спрашивая, налил и ей.
– Этот человек! – процедил он сквозь зубы. – Всю жизнь ей сломал, а она…
И вдруг Марина вспомнила, кто это:
– Так это же… Джон Горски?
– Ну да, это он.
– Я помню, мне его показывали на книжной ярмарке в Мюнхене!
– Ненавижу. Столько страданий ей принес.
Они молча выпили, потом еще. Вдруг Марина резко встала:
– Толя, иди, она зовет тебя!
Они побежали к Валерии – она и правда тихим голосом звала Анатолия, и он кинулся к ней, встал на колени и обнял. Гость вышел незаметно, а Марина встала недалеко от двери опустив руки – все было кончено. Все. Она уходила. Покинув комнату, Марина наткнулась в коридоре на Джона – теперь ему можно было дать и все девяносто, пожалуй.
– Хотите выпить?
– Да, пожалуйста! Это сейчас не помешает, – откликнулся он с благодарностью, и она уловила легкий акцент в его такой правильной русской речи.
– Вы ее дочь?
– Можно и так сказать. Вы надолго?
– Нет, не думаю.
– Валерия вас ждала.
– Валерия…
Его лицо исказила гримаса боли, и он закрылся рукой.
– Это конец?
– Да, – сказала Марина.
– Конец. Да, всему конец. Что ж, пожалуй, я пойду. Вот моя визитка, позвоните, пожалуйста, когда…
Валерия умерла ночью. День похорон выдался неожиданно ясный, солнечный, хотя холодный. Резкий ветер гнал по высокой синеве неба торопливые стайки легких, похожих на перья, облаков. Марина поднимала глаза вверх, к облакам, чтобы не видеть, как Анатолий закрывает лицо рукой в черной перчатке; как плачет навзрыд Мила; а длинный – выше всех! – Джон Горский, чем-то похожий на карикатурного Дядю Сэма, то и дело подносит к лицу неправдоподобно белый платок, особенно белый из-за того, что все в черном. Марина смотрела в небо, и ей казалось, что Валерия где-то там, в вышине, с облаками и птицами, но никак не здесь – в светлом деревянном гробу, который четверо кладбищенских рабочих на веревках опускают в яму, тоже черную – посреди декабрьского сверкающего на солнце снега.
Поминки были устроены в московской квартире на европейский манер – фуршетно. Постепенно многие гости стали забывать, зачем они здесь: вели светские разговоры и замолкали, когда мимо черным китом проплывал мрачный Анатолий. На торцевой стене висел портрет Валерии: она сидела в кресле, скрестив длинные ноги с узкими ступнями, небрежно положив на подлокотники прекрасные руки, украшенные кольцами и браслетами, – правая кисть опущена вниз, и казалось, что браслеты сейчас соскользнут и, зазвенев, упадут на пол. В простом черном платье, с тяжелым узлом волос на затылке – она смотрела на всех с легкой печалью, но уголки губ чуть приподнимались в близкой улыбке. Золотые ажурные серьги давали мягкий отблеск на лицо Валерии. И необычный свет, и поза, и взгляд, и даже то, что Алексей написал ее босой – все вместе создавало удивительную иллюзию движения и жизни. Казалось, она присела на минутку, сейчас встанет, улыбнется и скажет своим низким, чуть хрипловатым голосом: «Ну, вот и хорошо!»
