– Иван Сергеевич, я, наверное, чего-то не понимаю. Вот мы с вами русские по происхождению, но выросшие на этой земле, граждане Украины, чем провинились перед ними? За что нас «на гилляку»? В чем наша вина? В том, что разговариваем на русском языке? Но любить Украину я от этого меньше не стал. И украинский язык, кстати, знаю лучше многих из этих патриотов. В том, что я люблю Пушкина и Лермонтова? Так я Шевченко и Лию Костенко тоже люблю.
На лице уже взрослого мужика появлялось недоумение, как у маленького ребенка. Иван попытался тогда молодому и горячему Виталию объяснить все это, так сказать, «накалом страстей», выходом негативной энергии в словесной форме, любовью молодежи к крайностям.
– Где вы видите молодежь, Иван Сергеевич? – продолжал спорить с ним журналист. – Ну, разве что в первых шеренгах. Но присмотритесь внимательней – за подростками стоят взрослые дяди, которым лет по тридцать-сорок. Вы говорите, что они настоящие патриоты? А я, который приехал сюда в первые дни майдана и тоже желающий перемен, тогда кто? Недопатриот? При всем уважении к вам, Иван Сергеевич, но вы хорошо знаете, как такой патриотизм называется, только почему-то не хотите сказать это вслух.
– Не передергивай, Виталий, – начиная уже злиться на упорство парня, сказал тогда Черепанов. – В том же «Правом секторе», чтобы ты знал, есть и наши с тобой земляки, ребята из Луганска. Ты бы для начала пообщался с ними. Кстати, может получиться неплохой сюжет. А я обещаю, что весь материал пойдет в эфир без купюр.
Общения так и не получилось – события разворачивались настолько стремительно, что уже через несколько дней они срочно выехали в Одессу. В городе, который уже начинал утопать в зелени своих бульваров и скверов, они увидели еще дымящиеся стены Дома профсоюзов и потрясенные лица одесситов. Именно после Одессы Виталий замкнулся еще больше. В его взгляде появилась какая-то отрешенность и вместе с тем решительность. Из балагура и весельчака он превратился в молчаливого хмурого и вечно раздраженного мужика, который заводился, что называется, с пол-оборота. По-видимому, именно тогда он сделал свой выбор.
Как недавно и в то же время давно это было. Иван окинул взглядом опустевшую студию его телекомпании. Везде были видны следы торопливых сборов: на полу веером рассыпался ворох бумаг, валялись забытые кем-то модельные туфли, под ногами скрипело стекло разбитых софитов. От грустных мыслей его отвлекли шаги, звук которых доносился со стороны лестницы. Кто бы это мог быть? А вдруг Виталий! Но, выглянув в коридор, Иван увидел женщину, которая в нерешительности остановилась у входа в студию.
– Вы кого-то ищете, женщина? – в опустевшем коридоре вопрос Черепанова прозвучал неожиданно громко.
Гостья вздрогнула и сделала шаг назад. Но потом решительно направилась в сторону Ивана.
– Так, я шукаю керівників телебачення, – произнесла она на украинском языке с явным акцентом жителя Западной Украины. – Мені сказали, що вони працюють тут.
Перед Иваном стояла женщина в цветастом платье и серых босоножках. Редкая седина в черных волосах короткой стрижки говорила, что гостье, наверное, лет сорок. В руках она держала обычный полиэтиленовый пакет с потертым портретом какой-то красавицы. Глядя на Черепанова красными то ли от недосыпания, то ли от слез глазами, она подняла руку и провела ею по своему лицу. Так делают обычно сельские жители, вытирая с лица пот и оглядываясь на результаты своего труда. В этом жесте было столько усталости, что Иван, подняв перевернутый стул, предложил женщине присесть.
– Вы пришли правильно. Здесь когда-то была телекомпания. Но сейчас мы не работаем. Вы же видите, – произнес Черепанов и сделал красноречивый жест, обводя рукой опустевшую студию.
Женщина, проследив взглядом за рукой Черепанова, тяжело вздохнула, поднялась со стула и, взяв свою сумку, направилась к выходу. В ее взгляде, жестах и походке было столько безысходности, что Иван, поддавшись какому-то внутреннему порыву, уже вдогонку гостье спросил:
– А что вы, собственно, хотели? Я директор этой телекомпании Черепанов Иван Сергеевич.
Женщина остановилась и, повернувшись к Ивану, представилась:
– Мар’яна Петрівна… Мар’яна. Я сина шукаю. Прийшла до вас, сподівалась об’яву дати по телебаченню, що я приїхала, що я тут.
За последние месяцы Иван видел столько материнских слез, что, наверное, хватило бы на всю оставшуюся жизнь. Земля майдана была полита кровью мальчишек, а потом окроплена слезами их матерей. Во время беседы в опустевшей студии с гостьей его не покидало ощущение, что он перенесся на несколько месяцев назад, в те февральские дни, когда хоронили ребят, погибших на Институтской. Тогда еще никто не говорил о «небесной сотне», никто не планировал строить им какие-то мемориалы – майдан прощался с мальчишками. И у всех у них были матери. Постаревшие в один миг сорока-сорока пяти лет женщины.
У Ивана появилось ощущение, что одна из этих женщин сейчас стоит перед ним.
– Знаете что… Марьяна, – Черепанов сделал паузу. В этот миг он понял, что его отъезд из Луганска откладывается на неопределенное время. Подойдя к женщине, он взял ее под руку и вернул назад в студию.
– Вы, пожалуйста, присядьте и спокойно расскажите мне все по порядку. Чаю хотите?
Вопрос о чае он задал по привычке. Осталось только нажать кнопку на селекторе и попросить секретаря Анечку занести чашки в кабинет. Но тут Иван вспомнил, что сумки, с которыми они с Заборским вернулись из Киева, так и остались стоять в углу его кабинета. А у привыкшего мотаться по командировкам Виталия в его «дежурном чемоданчике» было все.
Так оно и оказалось. Покопавшись в сумке Виталия, Черепанов нашел то, что искал – маленькую кружку с встроенным кипятильником, чай и начатую пачку печенья. Импровизированный стол Иван организовал прямо на подоконнике студии. Гостья пила чай и напряженно смотрела в окно. На другой стороне улице в обычный рейсовый автобус грузились вооруженные люди. Большая часть из них была в гражданской одежде, и только некоторые – в камуфляжных брюках и куртках. Были среди них и совсем юные мальчишки.
Словно приняв какое-то решение, женщина поставила на подоконник чашку с недопитым чаем и повернулась к Черепанову:
– А чого ви, Іване Сергійовичу, не з ними?
Вопрос застал Ивана врасплох. Сколько раз за эти дни он задавал его себе сам. И отвечал он всегда только себе. Нужно ли сейчас что-то говорить совершенно незнакомому человеку, которого ты видишь первый, и, может быть, последний раз в жизни?
– Это не моя война, Марьяна Петровна, – сказал Черепанов и надолго замолчал, словно сам прислушивался к этим словам. – Один раз меня уже обманули – послали в Афганистан и сказали, что там я буду защищать свою Родину. Но тогда я был военным и давал этой самой Родине присягу. Там в моем подчинении было около сотни сопливых мальчишек, за жизнь каждого из которых я отвечал. И которым я отдавал приказ идти в атаку. И похоронки на них тоже подписывал я.
