Парк
Ощутив, как ее пальцы коснулись его живота, Парк застонал. Он покрепче стиснул Элеанору и двинулся вперед, толкая Элеанору перед собой, огибая кофейный столик и направляясь к дивану.
В фильмах это выглядит органично или комично. В гостиной Парка это выглядело попросту неуклюже. Они не отлеплялись друг от друга, так что в итоге Элеанора упала спиной на диван, а Парк рухнул рядом с ней.
Он хотел смотреть ей в глаза, но это трудно, когда глаза так близко.
— Элеанора… — прошептал он.
Она кивнула.
— Я люблю тебя, — сказал он.
Элеанора посмотрела на него. Ее глаза были блестящими, черными и бездонными. Потом отвела взгляд.
— Я в курсе.
Парк вытащил из-под нее одну руку и провел ею вдоль тела Элеаноры. Он мог лежать так весь день — прикасаясь к ее талии, к ребрам, бедрам, снова и снова… Он бы так и сделал, если бы у него был целый день. И если бы она не состояла из великого множества прочих чудес.
— В курсе? — переспросил Парк. Элеанора улыбнулась, и он поцеловал ее. — Ты не Хан Соло в подобных отношениях, знаешь ли.
— Я абсолютный и совершенный Хан Соло, — прошептала она. Было так хорошо слушать ее. Было хорошо помнить, что это все равно Элеанора — под всей своей новой плотью.
— Ну, а я — не принцесса Лея, — отозвался он.
— Не зацикливайся так на гендерных ролях, — сказала Элеанора.
Парк провел рукой по ее бедру вниз и вверх. Подцепил большим пальцем подол свитера и приподнял его. Элеанора сглотнула и откинула голову назад.
Он задрал свитер повыше. Потом — бездумно — потянул вверх и свою футболку. И прижался голым животом к ее телу.
— Ты можешь быть Ханом Соло, — сказал он, целуя ее в шею. — А я буду Бобой Феттом.
[117] Я пересеку весь космос ради тебя.
Элеанора
Вот факты, которых она пару часов назад еще не знала.
Парк покрыт кожей. Везде. И везде она такая же гладкая и медово-прекрасная, как его руки. В некоторых местах она была более плотной — скорее, как атлас, нежели шелк. Но это все равно его кожа. И она потрясающая.
И она сама покрыта кожей. А под кожей — сплошь наэлектризованные нервные окончания, которые ни черта не делали всю ее жизнь, но вдруг проснулись и ожили. И стали как огонь, и лед, и пчелиные жала, когда Парк притронулся к ней. Повсюду — где бы Парк ни касался ее.
Она стеснялась своего живота, своих веснушек и того факта, что лифчик держится на ней лишь благодаря двум английским булавкам. И все же хотела, чтобы Парк продолжал прикасаться к ней — даже в тех местах, которые трогать непозволительно. А Парку, казалось, не было дело до всех этих смущающих ее вещей. Некоторые из них ему даже нравились. Парк сказал, что она пахнет конфетами…
Ей хотелось, чтобы он трогал ее. Везде.
Парк остановился, не посмев тронуть лифчик. Он засунул пальцы за пояс ее джинсов сзади. Элеанора не останавливала его. Она ни за что бы не стала этого делать. За всю свою жизнь она не ощущала ничего прекраснее, чем прикосновения Парка. Никогда. И ей хотелось чувствовать их еще и еще.
Ничто не было грязным. С Парком.
Ничто не было постыдным.
Потому что Парк был солнцем — это единственное объяснение, какое Элеанора могла придумать.
Парк
Начало темнеть. Парк понимал, что родители могут вернуться в любую минуту. Вообще-то им уже давно следовало быть дома. Едва ли родители обрадуются, застав их в такой позе. Его колено между ее ног, его рука на ее бедре, его губы касаются ее шеи в разрезе свитера…
Парк отлепился от Элеаноры и постарался сосредоточиться.
— Куда ты? — спросила она.
— Не знаю. Никуда. Родители скоро придут. Надо привести себя в порядок.
— Ладно, — сказала Элеанора и села. Но была такой растерянной и такой красивой, что Парк вмиг снова оказался сверху и толкнул Элеанору на диван.
…Полчаса спустя он предпринял вторую попытку — и на этот раз поднялся на ноги.
— Я иду в ванную, — сказал Парк.
— Давай. — Она кивнула. — Не оглядывайся.
Он сделал шаг и оглянулся.
— Тогда я пойду в ванную, — сказала она через несколько минут.
Пока Элеаноры не было, Парк включил звук у телевизора, добыл им обоим кока-колы и осмотрел диван: не осталось ли каких-то улик. Вроде, нет.
Элеанора вернулась. Лицо ее было мокрым.
— Ты умылась?
— Да… — откликнулась она.
— Почему?
— У меня был странный вид.
— И ты решила, что сумеешь это смыть?
Парк осмотрел Элеанору — так же, как и диван. Ее губы набухли, а волосы были растрепаны больше, чем обычно. Впрочем, она всегда носит растянутые свитера и беспорядок на голове — не в новинку.
— Отлично выглядишь, — сказал Парк. — А я?
Элеанора посмотрела на него и улыбнулась.
— Хорошо. Просто очень-очень хорошо.
Парк взял ее за руку и потянул на диван. Деликатно — на этот раз.
Она села рядом и уставилась на свои коленки.
Парк наклонился к ней.
— Тебе все это не показалось странным?
Элеанора качнула головой и рассмеялась.
— Нет… Ну, только на минутку. И только чуть-чуть.
Никогда еще ее лицо не было таким открытым.
Брови не сведены к переносице, нос не сморщен. Парк обнял ее, и Элеанора с готовностью положила голову ему на грудь.
— О, ты глянь, — сказала она, — «Молодежь».
— Да… Слушай. Ты мне так и не сказала: что вчера стряслось? Ну, когда я тебя увидел.
Она вздохнула.
— Я шла к миссис Данн. На физкультуре кто-то спер мою одежду.
— Тина?
— Не знаю. Может быть.
— Ты ее нашла? Одежду, в смысле.
— Да… На самом деле я не хочу об этом говорить.
— Ладно, — сказал он.
Элеанора прижалась щекой к его груди, и Парк покрепче притиснул ее к себе. Он хотел бы, чтобы они провели всю жизнь вот так. Чтобы он мог встать между Элеанорой и всем миром.
Возможно, Тина и впрямь была чудовищем.
— Парк, — сказала Элеанора, — еще одна вещь… То есть… могу я тебя спросить кое о чем?
— О чем угодно. Мы же договорились.
Она коснулась ладонью его сердца.
— То, что ты делал сегодня, это… как-то связано с нашей вчерашней встречей? С тем, что ты увидел меня… такой?
