– А ты сам-то знаешь как?
– Понятия не имею. Наверное, надо всё рассчитать, взвесить. В общем, обдумать со всех сторон. Хотите, можно каждую посмотреть в микроскоп – там где-то в кладовке есть. Или лучше в телескоп. Или вон у меня на ветке бинокль висит, я люблю отсюда наблюдать за дорогой. Можно провести анализ, химический, физический или этот… математический. Вообще разобрать на части и все сравнить.
– Какую ты несёшь чушь! – рассердился учитель вранья.
– Я – чушь? А сами-то? Объясните мне, какая вам разница: настоящая, не настоящая? Что это значит: настоящая?
– Значит, что она живая.
– То есть?
– Она ходит, говорит.
– Все ходят и говорят.
– Она плачет настоящими слезами.
– Да как вы различите – настоящими, ненастоящими? Попробуйте языком: на вкус все одинаковые.
– Она плачет, потому что ей грустно, или больно, или вообще плохо. Она умеет жалеть других, умеет любить.
– Любить, подумаешь! Все что-нибудь любят. Одни любят сосиски, другие молоко. Один родственник прежнего здешнего хозяина (неужели он совсем разбился?) больше всего любил, говорят, маленьких детей. Ни мармелада, говорил, мне не нужно, ни шоколада, только люблю, говорил, маленьких детей.
– Это совсем другая любовь, – сказал Тим.
– Ну, другая так другая. Смотри сам. Только правило помнишь какое? В руки берётся, назад не отдаётся. Или наоборот, я уже сам забыл. В общем, обознатушки не переигрываются.
И он снял с ветки бинокль, приготовившись наблюдать, как в театре.
Тим в растерянности смотрел на Таську: на одну, на вторую, на третью, на двенадцатую. И голова у него начинала как будто кружиться. Все Таськи смотрели на него одинаковым взглядом – испуганным, выжидающим, умоляющим. У всех в глазах были слёзы. И все примолкли – наверное, потому, что каждое слово оказалось бы в то же мгновение повторено хором. Настоящая Таська не могла даже подсказать: «Вот я!» – потому что одновременно с ней и остальные сказали бы то же самое, точно такими же голосами.
Но какая же из них настоящая, единственная?
У него даже кожа на лбу заболела от раздумья.
Одинаковые девочки в одинаковых сандалиях и красных сарафанчиках стояли перед ним. Он переводил взгляд с одной на другую. Вот это она, Таська, с которой он играл и ссорился, которую любил и на которую сердился? Это с ней вы катались на санках, и она говорила: «Давай будем играть так – ты скажешь:
“Не толкай меня”, а я скажу: “Не буду”, а сама толкну, а ты покатишься с горы, а я побегу за тобой и буду кричать: “Ой, кто тебя толкнул, кто тебя толкнул?» – и так рассказывала с начала до конца всю их игру, оставалось только повторять уже придуманное и рассказанное? Это она фантазировала: «Тим, а Тим? А здорово, если б одни люди были сделаны из вафель, а другие из шоколада, вот бы они бегали друг за другом и откусывали?..» – и смеялась, показывая молочные зубки… Да вот же она!
– Таська! – сказал Тим.
И Таська прижалась к нему лицом, мокрым от слёз, и оба немного заплакали.
А когда глаза их очистились, они увидели, что все зеркальные двойники исчезли.
– Надо же! – сказал сверху Брысь и даже поаплодировал мягкими лапами. – Браво, браво! Как ты догадался?
– Сам не знаю, – честно признался Тим.
– А, вспомнил! – сказал учитель вранья. – Ведь у тех, которые из зеркала, правая сторона получается на месте левой – и наоборот. Ты, наверное, заметил, что у твоей сестры какая-нибудь родинка на правой щеке, а у остальных на левой.
– Не знаю, – сказал Тим. – Я про это не думал.
За невидимками и обратно
– Удачный получился денёк, – довольно потёр лапы Брысь. – То двенадцать девочек, то эти двое превратились в невидимок. Жаль только, поросят всех перебили…
– Постой, – сказал Антон Петрович. – Какие это двое превратились в невидимок?
– Я разве сказал: двое? – Кот спохватился, что наговорил лишнего. – Я просто сказал, что превращений тут видимо-невидимо…
– А не приходили сюда два музыканта?
– Нет, музыкантов не было.
– Как же не было! – вспомнила Таська. – Сам же рассказывал: один большой, с роялем, другой со скрипкой.
– А, эти! – зевнул Брысь. – Ну, заглядывали, а больше я их не видел.
– Конечно, не видел! Он дал им посмотреться в зеркало, где ничто не отражается, и они стали невидимы.
– Разве можно так врать?! – возмутился Антон Петрович.
– А сами-то чему учите! – ответил кот.
– Я учу не такому вранью. Ведь трудно жить, когда ни на одно слово нельзя положиться, не знаешь, что получится.
– Конечно, я необразованный, я ваших школ не кончал. Вру, как умею.
– А ну-ка, рассказывай, где они и как сделать, чтобы мы их увидели.
– Понятия не имею, – нагло сказал Брысь.
– Ах, так? Ну, погоди! Кис Кисыч, подъём!
Кис Кисыч заурчал, как мотор, махнул ушами. Хвост у него стал раскручиваться – и вот уже пёсик начал медленно подниматься в воздух.
Брысь увидел, что сопротивление бесполезно.
– Стой, стой! – закричал он сверху. – Опять заводится! Дружок называется!
– Он тебе не Дружок, – ответил за пёсика учитель вранья.
– Так я не играю! Ну чего особенного? Ну посмотрелись эти двое в какое-то зеркало. Только я, честное слово, не знаю, как их вернуть. Не было такого случая. Никто ещё оттуда не возвращался. Может, там даже интереснее, чем здесь. Вот возьму и сам туда уйду.
– А ведь это мысль! – сказал Антон Петрович. – Попробовать, что ли, сходить за ними?
– Ой нет, не надо! – испугалась Таська. – А вдруг и вы не сможете вернуться?
– Тоже верно, – почесал в затылке учитель вранья. – Но выручать-то друзей надо. Попробуем сделать вот как: вы будете крепко-крепко держать меня за руку. Только сами зажмурьтесь, чтобы не смотреть в эти опасные зеркала. Или даже завяжите глаза. А я попробую хоть чуть-чуточку заглянуть. Может, они где-то недалеко, за рамой.
– Ух ты, интересно! Попробуйте, – одобрил с дерева кот. – Невидимое зеркало – второе слева!
– А ты, Кис Кисыч, останешься следить за ним, – сказал Антон Петрович. – Глаз с него не спускай. И если что – не давай спуску.
