– Так-то лучше, – с достоинством отозвалась девушка. – Я принимаю ваши извинения.
Вот с этого все у Лиды и началось: сначала Элис (так звали эту замечательную девушку) втянула ее в работу с глухими – волонтером, само собой; потом нашлось вполне оплачиваемое место в «Счастливом круге друзей». Лида говорит – а что, нормальный кусок хлеба. Но дело, конечно, не в куске хлеба.
* * *
Да, я помню, ты спрашивала про дома престарелых. Они называются nursing homes и бывают разной степени великолепия или прозябания. В одних доживают, а в других даже очень живут. Время от времени меня приглашают сделать лицо очередной девяностосемилетней мумии, я и делаю, избави нас бог от подобных утех в подобной старости. А вот маникюр-педикюр наши девочки исполняют регулярно и с большим энтузиазмом, сопровождая своих старых клиентов до гроба. Мой парикмахер Люба каждый третий вторник ходит работать в дом престарелых где-то в Сигейте, называет клиенток «мои куколки» и рассказывает о них истории – куда Шехерезаде! Говорит, недавно сделала одной «куколке» новую стрижку – миленькое такое каре под Мирей Матье – и перекрасила в брюнетку; старуха и прежде никого не узнавала, теперь и себя не узнает.
Бываю я и в домах престарелых, примерно раз в месяц, но предпочитаю «садики», там забавно, и с клиентом еще можно поговорить. Есть там у меня свои друзья и свои «калеки» – как без этого. Одна Геня Уманская стоит пятерых.
– Если ты не приедешь завтра, ноготь врастет окончательно, – чуть не рыдая, объявила Лида. – И тогда всё, я вызываю подиатра и оформляю операцией!
Тут опять же надо кое-что объяснить.
Косметолог, парикмахер, маникюр-педикюр – это у нас всё разные епархии. На каждую требуется отдельный лайсенс. Без лайсенса в «садик» не пустят. Хотя, может быть, твоя героиня в начале жизни получила, вот как я, лайсенс маникюрши, потом поднялась на высоту косметолога, но… бог ее знает, из какой-то сердечной привязанности к старикам или из чувства смутной вины перед своими некогда брошенными стариками все таскается сюда, возится со старыми копытами и вросшими ногтями.
Педикюр старикам, по идее и по закону, должен делать врач-подиатр. Это оплачивает «Медикер»-«Медикейд», и одна процедура стоит $400–500, так как они (подиатры) оформляют это как ампутацию ногтя. Деньги-то из казны, но сладострастное обсуждение полученного счета – одна из любимых тем в жизни стариков. Геня тоже любит обсудить расходы государства на ее драгоценную персону.
Имя ей, если захочешь включить в повесть такой вот персонаж, измени, она и сама меняла имя раз семь, после каждой отсидки. Нынешнее очень ей идет. И хотя во всем остальном – шмотках, пластиковых бусах и кольце с крупным желтым «бриллиантом» – ей вкуса явно недостает, в подборе имени для себя, любимой, нюх и вкус не отказывал ей никогда, а я все имена ее знаю (кроме настоящего, которое она, боюсь, и сама уже не помнит), я у нее за духовника, в данном случае – за раввина; тем более что для «ваксинга», маникюра-педикюра и парикмахерских процедур в «Счастливом клубе друзей», как и везде, есть специальная комнатка, вполне сравнимая с исповедальней.
Да, если будешь писать, это отметь особо: в садиках обязательно есть отдельная комната для парикмахера и маникюрши. Причем инструмент и у той и у другой по внутренним правилам должен быть самым примитивным: ножницы с тупыми концами, пилки бумажные. Заусенцы и «кютики» (кутикулы) щипчиками срезать нельзя: бабульки и деды на кумадине. Зато лак мазюкай хоть каждый день, хотя с ацетоном, вернее, с жидкостью для снятия лака, тоже надо быть осторожней: бутылочку носить с собой, не расставаясь с ней даже в туалете – чтоб не отпили.
Появляюсь я в «Счастливом круге друзей» время от времени, занимаюсь легкими случаями. Знаешь, вид этих старых отечных копыт, фиолетовых от разросшихся под кожей сосудов, наводит на элегические размышления, а Генины лапы, истоптанные на многих зонах, вообще требуют спецподхода. Ее заскорузлые ногти так и норовят совершить побег в вольном направлении и куда-нибудь врасти, совсем как блатной, что сквозанул от хозяина и где-то зарылся в нору. Бедная старуха начинает хромать, ее туша переваливается с боку на бок, возникает знаменитая ее палка с пластиковым набалдашником в виде головы мавра, купленная в магазине «Все за доллар». И тогда Лида звонит мне с такими вот воплями о помощи. И я приезжаю.
О Гене я могу говорить часами. С ней самой тоже могу болтать бесконечно…
* * *
– Ляля пришла! – восклицает Геня, едва завидев меня в дверях общего зала.
Слух у нее феноменальный, глаза – всюду. Зрение – «алмаз», под стать профессии, как и руки. Глядя на эти руки, ты никогда не поверишь, что принадлежат они обладательнице тяжелой, с трясущимися брылами, с нависшими веками физиономии. Руки сухощавы, благородной формы и жутковато одушевлены: всегда в каком-то изящном незавершенном движении. Смотреть на них можно отдельно, а ухаживать за ними – особенное удовольствие, если забыть, чем эти руки всю жизнь были заняты.
– Ляля моя пришла меня спасать! Ты спасешь меня, Ляля?!
– Спасу, конечно, – отвечаю я, подхватывая ее под руку и подволакивая к двери в заветную комнатку.
Почему она называет меня Лялей, никому не ведомо или ведомо одному лишь ее мелкому прохиндейскому божку. Ну, Ляля так Ляля.
Сейчас я услышу в девяносто пятый раз историю ее детства и первой отсидки. Маразма у Гени нет, просто она любуется собой, своей биографией, своим положением «уважаемой».
– Ляля моя пришла меня спасать! – сообщает она всем, кто попадается нам на пути в коридоре. – Потому что она меня любит. Ты же любишь меня, Ляля!
– Люблю, конечно, – отвечаю я, усаживая ее в кресло и доставая из дорожной сумки пластиковую ванночку для педикюра.
Это неправда. Я не люблю Геню Уманскую, да и как, и за что ее можно любить? Тут другое… Тут все то же: моя обреченная жалость, непрошеная привязанность и невозможность бросить калеку – а цветущую, наглую и победоносную Геню с ее артистическим блеском и фантастической изворотливостью я считаю настоящей калекой.
Биографией ее мог бы прельститься хороший писатель или талантливый сценарист – в ней бездна жестокой романтики и поэтической пошлости.
Родилась она в Душанбе, в семье главврача военного госпиталя. Отец в ее рассказах чем-то напоминает моего: воевал, был ранен, неутомим в работе и в бесчисленных любовных связях. До войны он жил на Памире, в Хороге – бог знает, каким ветром его туда занесло, – но уже там был известным в округе и уважаемым доктором.
– Македонский! – говорит Геня, с наслаждением погружая свои кувалды в горячую воду. – Вот кто прошел со своей армией на Памире. Что оставил Македонский человечеству? Голубые, зеленые глаза, рыжие волосы, ядреные боевые гены… Подлей горяченького, Ляля.
Я подливаю. Она кряхтит от удовольствия, медленно ворочает по ребристому дну ванночки своими синюшными копытами – словно тупорылые сомы тычутся в илистые берега заводи, – и я уже вижу, что с большим пальцем правой ноги мне предстоит серьезная работа. А мыльная вода бурлит, как в маленьком джакузи: у меня отличная походная ванночка для педикюра (кусок хлеба!) – размером и правда не больше тазика, работает в трех режимах: медленный, быстрый и как темп в рапсодиях Листа – «быстрый, насколько это возможно».
