– …и был там такой знаменитый Бек, басмач, злющий и жестокий, как… Там же не было никакой советской власти, Ляля, на Памире. Но стояла дивизия Буденного, а неподалеку войско Бека. Так вот, у него лошадь захворала – драгоценная лошадь, ахалтекинец, что ли… И папу выкрали: налетели ночью, закатали в кошму, перекинули через седло и увезли – лечить лошадь Бека. Папы не было дня три. Потом его вернули, и, видно, он хорошо-таки лечил эту самую лошадь, потому что Бек передал: если с головы «лошадиного доктора» хоть волос упадет, мы отомстим! И папу оставили в покое. Потом в тех краях его называли «Авраам, лошадиный доктор».
– А что мама? – спрашиваю я. В этом месте просто необходимо спросить о матери, переключить регистр, дать Гене возможность перейти в другую тональность. Инструменты в стерилизаторе. Это уже следующий этап процесса: я подтаскиваю к тазику специальную подставку, вытягиваю Генину ногу, тяжелую и мокрую, как бревно-топляк, водружаю ее на подставку и принимаюсь осторожно промокать и высушивать бумажным полотенцем. Про ее несчастную маму я слышала раз сто, но мне надо, чтобы Геня говорила, – отвлечь ее от боли, которая нам сейчас предстоит. Я смазываю кожу вокруг ногтя маслом, отодвигаю ее деревянной лопаткой и аккуратно обрезаю, расчищая «операционное поле».
– Мама прошляпила дочь! – восклицает Геня. – Она разъезжала на фаэтонах.
Так… на фаэтонах. Я достаю и раскладываю инструменты, действуя почти машинально, хотя и осторожно, как сапер. Геня на подъеме. Этап воспоминаний о детстве: «А какая девочка была!» Девочка, полагаю, была та еще гиперактивная зараза: мать вызывали в школу трижды в месяц – дочь дралась, лупила мальчишек, лгала и дерзила учителям. На церемонии приема в пионеры красным галстуком перевязала глаз на пиратский манер.
– Все камыши, все речные протоки – а Душанбинка была быстрой коварной речкой, – все были моими. Я плыла, и вровень со мной плыла змея. И все мне было трын-трава!
Сейчас я подбрасываю ей коронную фразу, потому что нужно отвлечь ее внимание:
– Геня, как ты умудрилась так сохраниться?
Она суровеет. Брыластая физиономия приобретает величие посмертной маски римского кесаря (ты не знаешь, римляне снимали посмертные маски?). Отвечает с пафосом:
– Я прошла Норильск (произносит: Нарыльск), я прошла Нарыльск, Воркуту, Магадан, Тбилиси, Ростов и Сухуми. А первый срок был – Нарыльск, тогда сидели мужчины и женщины вместе. И было мне пятнадцать лет и три месяца. А-а-а-а-а!!! Ля-ля, пад-ла!!! Сердце у тебя есть?!!!
– Терпи, – говорю я, вытаскиваю крошечный осколок ногтя и показываю ей: – Вот он. Теперь можешь рассказывать, как тебя повязали.
– О-ох, ты меня убила, зараза… Подлей кипяточку!
Я накладываю на ранку антисептическую мазь, перевязываю палец бинтом.
– Так как тебя замели? Ты вроде рассказывала, я уже не помню.
Рассказывала она не «вроде», а многажды, и все я, конечно же, помню, но каждый раз с каким-то извращенным наслаждением наблюдаю, как меняются интонации ее голоса, как перебирает она – гитарными струнами – модуляции, как былинный запев сменяется у нее речитативом отчаяния и тоски и как она гордится – да, это надо же, гордится! – принадлежностью к тому особому миру, который и считает единственно справедливым.
– Это уже не на Памире было, в Душанбе. Папу назначили главврачом военного госпиталя… А я закончила семилетку, поступила в медучилище… а как же! – идти по стопам отца. Тогда еще были популярны все эти малявы про семейные династии во всех газетах… Да, ну ладно… Я и околачивалась там в госпитале все свободное время, дочка Исаака Уманского!
– Погоди-к… Ты говорила, что отца звали Авраам. «Авраам – лошадиный доктор». С чего это вдруг он стал Исааком? Он что, имя сменил? Ты и родителям поменяла имена после их кончины?
– Шо ж ты врешь, шо ничего не помнишь! – вопит она. – Значит, сидишь и высматриваешь бреши в моей обороне?! – И мгновенно успокаивается: – Тебе дальше рассказывать, не?
– Рассказывай, пусть будет Исаак.
Я принимаюсь за ее вторую ногу.
– И лежал там офицер один, умный, веселый, пронзительный – отличный мужик! Был он такой офицер, как я, к примеру, Золушка в балете Хачатуряна.
– Хачатуряна?
– Ну, Бетховена. Был он вор, Вор с большой буквы!
– О-о, – замечаю я со скрытой иронией, не поднимая головы от ее распаренной багровой кувалды. – С большой буквы Вор – такое не часто услышишь. Такое даже вообразить трудно.
– Ты просто невежественная женщина, Ляля, манда на цыпочках – вот ты кто. Что ты видала в своем пионерском детстве и что слыхала об этой жизни? В войну зэков в армию не брали – я имею в виду таких вот, культурных воспитанных зэков…
– И кто ж его тогда подстрелил, этого культурного зэка, если он в военном госпитале лежал?
– Да не подстрелил, он лежал по случаю болей в животе… Устроился так. Ну, ты будешь слушать, нет?
– Давай, рассказывай, развлеки меня, артистка, пока я тебе пальчики шлифую.
– И стал он сколачивать шайку из молодняка, шоб дома́ брать. Первую меня завербовал, меня, дочку главврача! Еще сына Никитенко из ЦыКа партии – тот уже студентом был… Ну, и еще нескольких. Он был такой психолог, такой был тонкий психолог, поняла? Воспитатель, опекун юной поросли! Держал всех нас не угрозами, а логикой. Мы просто были его гвардией, поняла? А меня это увлекало, мне льстило, что во мне нуждаются. Я ведь участвовала в разработке операций.
Я поднимаю голову и не то чтобы любуюсь, но задерживаю взгляд. Ее крашенная хной башка и вправду как-то особенно царственно посажена на плечах. Полководец, едрена мать…
– Как ты себе представляешь, Ляля, почему девочке дали такой срок? Понимаешь ты, сколько в этом человеке было обаяния, ума, романтики? Это была элита. Это была шайка!
– Тоже с большой буквы?
– А ты думаешь! Нас даже сравнивали с «Черной кошкой»: команда сплоченная, с железной дисциплиной. Мы брали дома́. Какая стратегия: сначала узнавали, кто с фронта приехал, какие трофеи привез, чем занят, где бывает, когда дом пустует. Кто-то на стреме стоял, кто-то входил в дом. Я не умею вязать, но «завязывать» умела любого. Мы работали! Как мы работали: боже сохрани нанести человеку увечье. Вязали, закрывали в комнату, грабили, уходили… Что нам, мальцам, доставалось? Конфеты, в которых я не нуждалась, какие-то деликатесы… Чепуха, дрянь-дребедень! Госпиталь был в глубоком тылу, там все было… Какие фотографии я уничтожила со всех моих лагерей!
– Не отвлекайся. Давай тот эпизод, когда входят на лекцию с собаками.
– И нас ловят! Хотели меня отмазать, да не вышло. Сижу я на лекции в училище. Тут входят трое с овчарками – страшенными! «Уманская! Встать!» Устроили такой ажиотажь, будто на меня, пятнадцатилетнюю девочку, надо дивизию бросить… Вот так меня забрали. Всех забрали. Пять лет за преступление, а три – за камерный бандитизм.
