Отец в то время был уже начальником Корсаковского порта. Когда начиналась метель, Санёк звонил отцу по вертушке и говорил:
– Папа, снег, закрывай трюма!
Умер отец от инфаркта, на корабле, по дороге на Владивосток. Саньку было столько же, сколько мне, когда умерла мама, – 13 лет. Он закончил школу, и с мамой Верой они приехали в Киев к двоюродному дядьке.
Не самый плохой город на свете, Киев; по мне, так вообще один из лучших. Но отчего-то всегда казалось, что Санёк рвется прочь, в небо – повыше, подальше… Будто с высоты мог разглядеть свой Сахалин: далеко-далеко, дожди, метели, сопки в буйной поросли смешанных лесов и берег моря – с сине-зелеными стеклянными шарами от японских сетей.
* * *
…Если б ты знала, как мы ссорились! Мы начинали ссориться, едва кто-то из нас двоих зевнет первым утренним зевком, а заканчивали поздно ночью, гася друг в друге последний возмущенный вопль. Ему ничего во мне не нравилось, кроме меня самой. А он вообще меня страшно раздражал – до первого прикосновения. Я бы давно от него ушла, если б могла без него жить. Я и сейчас не могу без него жить, потому и не умираю: все жду, когда он дотянется до меня из какого-нибудь сна, медленно пропустит сквозь пальцы мою гриву – густыми дорожками, и так сожмет, чтобы я охнула и забилась в его руках – еще до самого начала. И лишь потом начиналось бы начало: медленное и – чтобы не поссориться – молчаливое изнурительное счастье, наш спаренный полет, наша бесконечная восходящая аэростатика, парение, спуск, взмыв… зависание… стремительный обвал и – торжествующее приземление! – в этом мы с ним были «точнистами»…
9
…Ох, прости… Прости эту ненужную откровенность. Иногда мне чудится, что я пишу самой себе, так это похоже на дневник, потому и отклоняюсь в сторону каждой бегущей мысли, пересекающей память, как летное поле.
Но – возвращаюсь к Мэри.
Он исчез на довольно долгое время. Я не то чтобы скучала, – с чего бы мне скучать по этому придурку! – просто вдруг вспомню о нем посреди дня и брошу взгляд в окно – не маячит ли там его нелепая фигура? Наргис тоже вдруг как-то вспомнила о нем и говорит задумчиво:
– Уж не сотворил ли он с собой то, что надумал.
И вздохнула так, пригорюнившись.
Я прямо похолодела.
– А что он мог сотворить? – спрашиваю.
– Он давно уже поговаривал, что хочет пол сменить. Этим людям невдомек, что душа не имеет пола.
И подняла на меня свои глубокие черные глаза. Мы молча глядели друг на друга – смышленые приблуды в этой цитадели свободной любви и повальной толерантности, крепко побитые и повалянные жизнью, и, кажется, думали об одном и том же, только на разных языках.
* * *
…Ничего, если я тут отвлекусь на семейку своих хозяев? Ты не просила, но мне очень хочется рассказать, если уж тема подвернулась. Глядишь, и пригодится тебе: община индусов в американском пейзаже весьма заметна. Индусы – благополучные и законопослушные обитатели этой страны: врачи, адвокаты, программисты, бизнесмены. Клану моей хозяйки Наргис принадлежат еще три салона – один в Квинсе, второй не помню где, третий наш. На всю семью работы хватает. Помимо хозяек, старой и молодой, в семье растут еще несколько девчонок. Одной, той, что работала на уборке, исполнилось шестнадцать. Она переходит в какую-то отдаленную школу и будет работать у нас только два дня в неделю. Ну, ничего, подрастает следующая, Анита. Этой пятнадцать, она суматошная, любопытная и, в отличие от самой Наргис, болтливая, сильно действует мне на нервы. Каждые полчаса бегает в туалет и, сидя там, поет меланхолические индийские песни. Когда я спросила Наргис, почему Анита всегда поет в сортире, та рассмеялась и объяснила: они живут большой семьей, замки в туалетах часто ломаются, и тогда они поют – такое своеобразное «занято».
Эта же девчонка однажды попросила меня «красиво» ее накрасить и, разболтавшись, много чего порассказала: как они живут все вместе в одном доме – ни много ни мало восемнадцать человек! И сколько же там спален, поинтересовалась я. Спален оказалось шесть.
– С кем же ты делишь комнату? – спросила я. Вообще-то, здесь не принято лезть не в свои дела, но мне всегда было интересно, как устроены мозги у другого и что из себя представляет повседневная его жизнь. Судя по всему, я должна была стать писателем: уж слишком меня занимают всяко-разные люди, не похожие на меня.
– У нас с братом своя спальня, – сказала она, таращась в потолок и моргая свеженакрашенными ресницами.
– О! – удивилась я. – Сколько же твоему братику лет?
– Недавно исполнился двадцать один год.
Я опустила руки, внимательно ее разглядывая.
– Твоему брату двадцать один год, и ты спишь с ним в одной комнате?
Она очень удивилась моему вопросу: в многолюдных восточных семьях подобная родственная теснота в порядке вещей.
– Но мой брат приходит домой поздно, когда я уже сплю, а уходит рано, так что места хватает, – пожав плечами, простодушно пояснила она.
Тогда я на полном серьезе посоветовала ей никогда и никому из «американцев» – тем паче, соседям, учителям или психологам в школе – про этот чепуховый факт не рассказывать.
…Да-да, вот только не напоминай мне о коммуналках нашего советского детства! О том, что три поколения семьи Нечипоренок у нас отлично укладывались в пятнадцатиметровой комнате, включая семью приезжих родственников из Кузбасса, а также засидевшегося допоздна брата знакомых, – и еще оставалось полметра у двери, где сворачивались кошка Маня и шелудивая псина Динка (прости!). Все это было сто лет назад, и здесь другая страна.
В Америке вся эта трогательная родственная близость и братско-сестринские объятия вызывают стойкие подозрения в: педофилии, инцесте, скрытых пороках, подавленном либидо – выбирай, что нравится.
Под подозрением все. Все соблюдают дистанцию. Обнимаются без оглядки только на похоронах. А во всем виноваты знаменитые американцы: не помню, когда она началась, эра публичных постирушек. Все звезды Голливуда вдруг принялись строчить воспоминания о том, как их насиловали отцы, братья, дядья и тети. Захватывающие сюжеты, мечта психоаналитика, всепобеждающая эрекция – Нерон отдыхает. Так что при малейшем подозрении на всякий случай (бдительность – наше главное оружие!) ребенка посылают на тест к психологу, а если вдруг дитя заклинит, или, скажем, дитя оказалось с фантазией, или сердито на папу-маму, которые не купили то и это, – кранты непослушным папам: их начнут таскать на допросы, напустят полный дом социальных работников. И, увы, все это можно объяснить и понять: время от времени страну потрясает известие о какой-нибудь секте, где собственных детей взрослые держат в сексуальном рабстве. Однако за подобные изуверства отвечает все общество скопом – тоже на всякий случай. И пуганое общество не возражает.
Лирическое отступление. Юра, мой сосед со второго этажа, золотой парень, работяга и честняга, потерял молодую жену (страшная трагедия – утонула, можно сказать, прямо под домом, купалась в неспокойном океане) и остался ошалелым вдовцом с двумя крошками на руках: старшей пять, младшей три годика. И так горе неохватное, но мало этого – к младшей девочке пристала тетка-соцработник из детского сада: когда папа моет тебя в ванной, он трогает тебя, голенькую? Ага, говорит малышка, папа меня трогает. Та вручает ребенку куклу: покажи, в каких местах тебя папа трогает. Во всех, отвечает малышка чистую правду.
