Я понимаю, ты встрепенулась при магических словах «коровьи копыта»? И правильно сделала, я никогда не видела их в магазинах. Они же стоили… копейки! Как и потроха, именуемые нынче «субпродуктами». Язык, печенка, сердце, пупочки, мозги, копыта, легкие, хвосты и, наконец, Его Величество ВЫМЯ! – вот оно иногда валялось грязно-бурой кучей на прилавке гастронома. Но на базаре – это было совсем другое: величественный пористый архипелаг розового коралла – о, боже, как я любила вымя, отварное вымя нежно-перламутрового цвета, упруго пружинящее на зубах!
Базары? Ну что ж… Тогда – по пунктам.
Самым красивым, богатым и дорогим базаром была «Бессарабка» – легендарный, как одесский Привоз, Бессарабский рынок. Первый крытый рынок, чье строительство, как говорят сейчас, спонсировал сам знаменитый Бродский, богач-меценат.
Если хотелось несбыточного, шли на Бессарабку. Когда худосочным младенцам врачи прописывали кроличью печенку (дорогущую, но такую сладкую!), мамаши знали, где только и можно ее купить, и трудно было удержаться, чтобы не отъесть половину от дитячьей порции. На Бессарабке покупалось «по жмэнечке», на один прикус: один гранат, один апельсин, сто граммов кураги. А то и просто ходили пробовать, только пробовать: кислую капусту, соленые огурчики, творожок… Бабки охотно давали пробовать: глядишь, и купит, курва этакая… Подкрепишься – и в загул: в квартале от Бессарабки был любимый кинотеатр «Киев», два зала, синий и красный, и самое свежее кино.
Кстати, в те патриархальные советские времена лица кавказской национальности, торговавшие на базаре хурмой, абрикосами, лимонами и мандаринами, были весьма почитаемы, им кланялись в киевских ресторанах, а гарны дивчины висли на каждом плече и выглядывали из подмышек.
На Бессарабке клубилась пестрая публика. Вот тебе картинка конца семидесятых: старый еврей при медицинских весах сидит у входа в базар. Взвеситься копеек пять стоило. Мимо проходит компания белобрысых подростков лет по пятнадцать.
– Ребята, берегите здоровье, проверайте вэс! – каркает старик.
– С дрэком
[1] или без? – задиристо спрашивает один из пацанов.
– Можно с дрэком, – спокойно парирует тот.
Владимирский рынок на Красноармейской (ныне Большая Васильковская) был прибежищем среднего класса. Очень популярный базар – не музей, не святилище, как Бессарабка. Почти весь под открытым небом – правда, было это лет 30 назад, сейчас, возможно, и принакрыли. Достойный серьезный базар – и пройтись, и развлечься, и поторговаться, и цену спустить, и купить, наконец, все, что нужно.
Папа, например, любил Сенной рынок – был он на Сенной площади, недалеко от Евбаза. Его еще называли Колхозным: крытый, с множеством мелких лавочек. Когда Евбаз – Еврейский базар – снесли и переименовали (стыдно сказать, в площадь Победы), вся эта мелочь-розница переползла на Сенной. А уж вокруг него растеклись-расплодились блошиные рынки, где можно было купить-продать и бога, и черта лысого, и маму родную, и старые шлепанцы, и бессмертную душу. Папа вечно приносил оттуда, по его понятиям, «антиквариат» – какое-нибудь барахло, мимо которого пройти «сердце не позволило». Сенной базар был дешевле остальных, и когда в начале 2000-х его снесли (уже не при мне), многие киевляне оплакали его, как дорогого покойника.
Базарчик на Подоле я уже описывала, хотя он того и не стоит.
Впрочем, и от него мне осталась память; страшноватая память. Меня там однажды перехватила и закрутила цыганка. Обычная базарная цыганка – толстенькая, с круглыми боками, вокруг которых наворочены были юбки в десять слоев. Вся закутана в какие-то бахромчатые шматы, как погорелица, замотанная в даренные кем-то старые драные шали; и несло от нее, между прочим, тоже чем-то горелым, может, затоптанным костром.
Я никогда не разделяла романтических бредней по поводу всей этой публики. Равнодушна к цыганскому надрыву, не боюсь их проклятий, не верю их ворожбе. Но эта схватила меня за локоть так цепко, а физиономия ее была такая странная – тревожная и не прохиндейская, – точно узнала она что-то про меня и хочет предупредить об опасности.
– Все летаешь, летаешь! – крикнула она. – А скоро за большую воду улетишь!
Я остановилась, понятно. У меня внутри все оборвалось, хотя вроде ничего такого трагического она не произнесла.
Я сказала:
– Не, у меня пять рублей на весь базар.
А она:
– Да и не надо твоих рублей, я тебе за волосы твои погадаю.
– За волосы?! – испугалась я, инстинктивно хватаясь за голову. Представила, как она выхватывает из-за пазухи огромные ножницы и подступается ко мне, чтобы отрезать мои роскошные кудри. Да меня Санёк на порог бы не пустил! Мои волосы – это ж было его главное достояние, он с них начинал.
Я отшатнулась и чуть не дала стрекача от этой ужасной тетки. Но она вцепилась в меня и забормотала быстро-быстро, не давая опомниться. Я даже и выговорить не могу всего, что она извергала, а может, за прошедшие годы память, оберегая мой рассудок, затоптала эту встречу, как отгоревший костер. К тому же, в те минуты со мной что-то странное случилось. Я вроде не слова ее слышала, а видела картины: большой самолет над бескрайней водой, красные невиданные горы, и широкую лощину с обломками корзины аэростата среди лохмотьев синего шара, к которым мчатся люди, и я – тяжелая, пузатая, – задыхаясь от странной гари, пытаюсь бежать, а ноги меня не несут.
– Любовь потеряешь, кровиночку свою потеряешь, но сама, живая, – выстоишь… И жить будешь на берегу большой воды, среди голых оборотней, срам их будешь перебирать…
Ничего себе – услышать такое на Подольском рынке, славным весенним утречком, забежав за двумя баночками ряженки?
– Отстань от меня!!! – заорала я в ужасе, вырывая руку. – Чокнутая!!! Пошла вон!
И ринулась прочь, побежала изо всех сил. Не ее испугалась, понимаешь, а тех картин, которые перед моими глазами пронеслись. Меня все это как-то… ошеломило, придавило, дыхание пресекло! Может, поэтому я, отбежав, остановилась и оглянулась на цыганку. Та стояла в толпе – одна, смотрела мне вслед, и лицо было у нее – обреченное, безнадежное… нечеловечье. И денег не взяла, и волосы мои при мне остались.
Я повернулась и побежала.
И все сбылось, как она сказала. Все, понимаешь ли ты, сбылось…
…Нет! Не хочу заканчивать наш раздел удовольствий и упоительной виртуальной обжираловки этим диким эпизодом. Бог с ней, с цыганкой, моим падшим горелым ангелом, которого явно послали предупредить меня и подготовить – а я все равно ни к чему готовой не оказалась. Видать, потому, что не заплатила – ни волосами, ни верой, ни пятью рублями…
Бог с ней, с цыганкой. Проехали.
Завершу наш раздел закусонов блюдом, которое приберегла напоследок.
И это, конечно, заслуженный орденоносный, межконтинентальный салат оливье. Салат тысячелетия. Не стареет, только видоизменяется, постоянно преобразуясь соответственно климату и ландшафту. Очень гибкое блюдо, богатое многими смыслами. Вкус его зависит от достатка семьи. Его готовили и с докторской, и с бужениной, и с языком, и с говядиной, и с крабами. Особым шиком считалось зимой достать парниковые свежие огурцы и накрошить в оливье. Впоследствии оказалось, что главное – не ингредиенты, а заправка. Хороший майонез сделает вкусным любое… блюдо. Я готовлю оливье часто, его обожают у нас на работе все, даже фифы, что поклоняются всем диетам подряд. Никакого мяса и никаких свежих огурцов, только соленые. Соленый огурец – тебе это подтвердит каждый уважаемый алкоголик – делу и начало, и венец, и конец. Так что: крепенький соленый огурчик, много яиц, много моркови, пару картофелин, банка горошка… И поверх всего – торжествующая кода на крещендо: медовая горчица – соль – перец – майонез! Занавес!
