Да. Бруклин-Хайтс…
Хожу-хожу там, бывало, по улицам, остановлюсь напротив какого-нибудь особо роскошного парадного и мечтаю: вот бы кто вышел или вошел, а я в приотворенную дверь увидела бы кусочек той моей другой жизни. И каждый раз выбирала себе свой дом, каждый раз другой, пыталась ощутить, угадать в себе чувство привычности, душевной притертости ко всей этой жизни здесь. Например, к граненым навесным фонарям над дверью. Представляла, будто помню их всю свою сознательную жизнь – с тех пор, как нянька спускала мою коляску по этим ступеням и фонари проплывали над моей головой в меховой шапочке с помпонами. Или как отец мой Яков – а обе руки в наличии! – прогуливаясь со мной, десятилетней, по бульвару, рассказывает историю покупки нашего дома его отцом, моим дедом. Ну, ты понимаешь: этот сюжет неоднократно использовали в литературе. Возьми хоть «Принца и нищего». «Это не я, не я, а я – настоящая!»
Нормальный бзик неимущего одинокого эмигранта. Да при чем тут эмигранта! Просто бабы.
Ну, забежала я на минуту по адресу (есть там на углу многоквартирный дом), отдала деньги, сунула даме коробку духов («Что вы, что вы, ах, какая прелесть, ну, зачем же вы беспокоились!») – вышла, и побрели мы с Мэри, вечным моим нелепым оруженосцем, по улице.
Я по привычке любовалась старинным благородством чуть не каждого дома – они там, знаешь, целыми блоками идут плотными рядами, ступени к каждому поднимаются прямо с тротуара. Все в одном ряду, бок о бок, и каждый все-таки наособицу.
Наконец, нырнули под дерево: дождик уже не накрапывал, а тарабанил по нашим головам и спинам. Стояли против одного особо шикарного особняка: цокольный этаж облицован кофейного цвета гранитом, дверь дубовая, с гранеными вставками цветного стекла, над ней портик с колоннами, бронзовый петушок над дверью, а сбоку – тот же петушок, но маленький – розетка звонка, – и такое изысканное кружево чугунных перил, что даже слишком витиевато, я бы построже сделала.
Стояли мы, стояли… а дождь разгулялся – ой-ёй.
Я рассказывала Мэри, как однажды с парашютом попала в БП – беспорядочное падение. Он слушал, то и дело в ужасе хватаясь за щеку: такой трепетный, просто смешно! Но случай и правда был исключительный – для меня. В том смысле, что исключительно счастливый.
Я прыгала на задержку в десять секунд. Все как обычно, но… вдруг чувствую: раскручивает меня, размазывает по горизонтали так, что руки к кольцу невозможно дотянуть. Пытаюсь группироваться, чтобы убрать рули (руки-ноги), – ничего не получается! Крутит так яростно – сопли из носа выдувает! С трудом дотягиваюсь до кольца, тащу… И во время раскрытия купола меня продолжает крутить-крутить, так что стропы парашюта скручиваются в плотный канат. Стропы не дают полностью раскрыться куполу, и я, вращаясь как волчок, сыплюсь и сыплюсь вниз… Пролетаю мимо Санька, вижу его побелевшее лицо и глаза-ямищи… Тащу свободные концы в разные стороны, отчаянно ногами сучу, пытаясь остановить вращение. И это удается: вращение остановилось и сменило направление! Теперь меня крутит в другую сторону, но с каждым витком и оборотом парашют наполняется все больше, больше… и чуть ли не в пятидесяти метрах над землей я повисаю на вполне рабочем куполе, даже успеваю зарулить поближе к площадке приземления.
– О, боже, боже… – повторяет Мэри, зажимая ладонью рот. Глаза вытаращены, клюв торчит – обезумевшая курица. – Ты такая смелая, я восхищаюсь тобой!
– Слушай, давай наконец отвалим отсюда, – говорю я ему. – Что мы прилипли к этому роскошному дворцу? Сейчас выглянут хозяева и погонят нас метлой.
А он так виновато:
– Не погонят, я… я и есть тут хозяин…
Ну, и тут открывается та самая шикарная дверь, по ступеням спускается та самая величественная негритянка, разве что не в наколке, а в обычной дождевой куртке с накинутым капюшоном, и говорит:
– Хай, Джонатан, ты очень вовремя: Генри скоро проснется, надо его покормить. Обед я оставила на плите. Часа через полтора придет Кеннет его купать, так что покорми заранее. А я, как обычно, завтра к восьми. Бай!
И, даже не глядя на меня, мощно продефилировала всей своей массой к припаркованной неподалеку красной «Тойоте».
И этот самый Джонатан… в смысле мой… моя Мэри, инвалид мой, прицеп мой бесплатный в зашорканной куртке, в наверченной по самый нос бабьей шали, засуетился, зарделся, стал умолять меня зайти познакомиться с Генри.
Как тебе этот поворот сюжета в духе ничтожных мюзиклов, цена которым – сезон в провинции?
Но именно так я попала в один из домов, о которых только мечтала: заглянуть в приоткрытую дверь, увидеть уголок прихожей…
Интересно, что, попав в этот их дом, я больше смотрела не вокруг, а на Мэри – во‑первых, потому, что была потрясена превращением собачьего парикмахера, придурка-недоросля, недоделанной недобабы в… некую, скажем так, персону; я даже не понимала, как сейчас к нему относиться и как с ним себя вести. Во-вторых, он так нелепо, неестественно выглядел в пространстве этого дома, так неловко двигался, точно не я, а он впервые сюда попал. Что-то деятельно бормотал себе под нос, открывая и закрывая дверцы шкафов и рыская на полках в холодильнике.
Наконец выпрямился и жалобно так:
– Галин, май дарлинг… Не могла бы ты что-то найти тут для нас поесть?
– А разве обед не на плите? – спрашиваю. – Вон там, за твоей спиной?
Он обернулся и руками всплеснул:
– О, боже, да. Это ж надо! Удивительно!
В общем, все было более чем удивительно, и это еще мягко сказано…
А кухня там оказалась замечательная: не суперсовременная, как можно было предположить, а добротная деревянная, годов пятидесятых прошлого века, с прекрасной чугунной плитой и целой коллекцией сверкающих медных ковшиков-половников на стенах. Все – настоящее! На плите в старом казанке томилась баранина с овощами, а в кастрюле исходил горячим паром настоящий куриный супчик, да такой, какой я у мамы только и ела.
Я обратила внимание, что посуда – тарелки-вилки-ложки – была самая примитивная, чуть ли не пластиковая, из супермаркета, но вопросов задавать не стала; поняла все гораздо позже и позже тебе расскажу. А пока мы с Мэри сидели и наворачивали супчик за милую душу. Очень он кстати пришелся: у меня день вышел плотный такой, многолюдный, пообедать не получилось. Ну, и под дождем-то мы намокли прилично, так что навернули по полной тарелке, а потом принялись за баранину. И скажу тебе, эта черная тетка знала в баранине толк: и розмарин положила, и базилик, и пряную зиру, и майоран. Главное, много луку. Запомни: баранина требует горы лука.
Вот тогда на сцене и появился Генри. Написала эту фразу и думаю: какая, к чертям, «сцена», что за чушь! Просто спешу все тебе рассказать, а под руку, как обычно, первыми подворачиваются самые стертые слова.
Короче, поели мы и решили глянуть, не проснулся ли Генри. Комната, где его держали, была на том же этаже, рядом с кухней, чтобы сиделкам недалеко бегать.
